МОЛЧАНИЕ ЯГНЯТ
Гeворг Тер-Габриелян
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Номер журнала «Арвест», в котором была опубликована моя статья про Гранта, я получил уже в Москве, весной, когда учился в аспирантуре.
Мне прислали из Еревана.
Статья была приятна моему взору.
Я тут же кинулся ее перечитывать и исправлять многочисленные ачипятки, и даже редактировать чуть-чуть, уже опубликованный текст.
Несмотря на все несовершенства, статья мне нравилась.
Моя тетка, подруга жены Сурена Агабабяна, самого главного литературоведа-критика Армении, сообщила, что чуть ли не последняя вещь, которую он прочел перед смертью, была моя статья, и чуть ли не последние его слова были слова хвалы мне.
«В гроб сходя, благословил», сказала моя тетка.
Сурен Агабабян был хороший человек, но писал много и страшно скучно.
У него была удивительная способность антидраматизировать, тривиализировать любую интересную мысль.
Это было вообще свойственно многим и «ведам», и ученым, к примеру историкам, и даже писателям Армении, таким, как Серо Ханзадян.
Но несмотря на это, мне было приятно, что Агабабян, главный литературовед Армении, оценил мою статью.
Это была единственная статья из того ряда статей, что я замыслил про современное армянское культурное движение, которая все же была опубликована в период непосредственно после написания.
Я был искренне благодарен Саркису Баяндуру, редактору журнала «Арвест».
Другие мои три статьи: про Агаси Айвазяна, Ваагна Григоряна и режиссера Карена Геворкяна, так и лежали ненапечатанными.
Много лет спустя, уже в начале 90-х, мне удалось опубликовать куцую версию статьи про Агаси в армянском журнале «Экран», в одном из последних выпусков журнала, вскоре из-за финансового коллапса переставшего существовать: ведь и Агаси писал для кино и не только писал, но и снимал фильмы, так что редакция журнала взяла мою статью, обчекрыжила ее, приспособив под свои нужды, и опубликовала.
Мне было больно, так как статья была серьезная, но и радостно, что хоть так она сгодилась — и я отказался сам ее подвергать вивисекции.
Это сделали за меня.
Статья про Карена Геворкяна была напечатана тоже в 90е — в журнале «Норк»--так был переименован бывший журнал «Советская литература»--«Советакан граканутюн»--тот самый единственный толстый литературный журнал, для которого я делал беседу с Грантом, где работали Грачья Оганесян и Алвард Петросян, и в котором были опубликованы «Ахнидзор», «Похмелье» и «…Облака» Гранта.
Я наконец разбил бастион, покорил и этот журнал.
Перед его кончиной.
Но это уже было не так интересно, так как уже была гласность.
Гонорар за эту публикацию я нес в авоське домой: он состоял из нескольких десятков толстых пачек пятирублевок.
Пачки норовили выпасть из крупных ячеек авоськи, я их поправлял рукой и чертыхался: даже целлофанового мешка не было, чтобы засунуть в него чернильные пачки пятирублевок.
Статья же про Ваагна так и пропала.
Я добился своего: опубликовал что-то про Гранта и, по завершении эпохи застоя, опубликовался в толстом литературном журнале.
Радости не было в этой победе: времена изменились.
Публикации оставались не особенно известными.
Публиковаться вообще и в частности в этих журналах перестало быть чем-либо престижным.
Престижнее было бы публиковаться в очень официозно выглядящей, набираемой на компьютере по последнему слову газетной техники газете «Азг», органе самой богатой диаспорской партии — «Рамкавар», или либеральной, одной из трех главных традиционных армянских партий, наряду с Дашнакцутюн.
Но эта недавно возникшая газета, похоже, публиковала только переводы с турецкого.
Мне неохота было переводить с турецкого.
Разика два я это сделал.
Все мои коллеги-туркологи подрабатывали, переводя с турецкого и публикуясь в газете «Азг» («Нация»).
В крайнем случае, пиша аналитику.
Но — про Турцию.
То, что мы могли бы написать про Армению, газете «Азг» — «Нация»--не было нужно.
Много лет спустя один из моих коллег-туркологов — самый паршивенький и невинный, которого все лицо было покрыто струпьями — главный сотрудник этой газеты по Турции — тоже репатриант из Турции — был заклеймлен турецким шпионом и посажен в тюрьму.
Перестарался, видно.
Вошел в роль.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
… История ушла в сторону, СССР распадался, Армения была в войне.
Хороша ложка к обеду, как сказал бы Нарекаци.
Второй ряд статей — про Вано Сирадегяна и Вардана Григоряна, брата Ваагна — так и не был написан.
Я, правда, упомянул про историю с Грантом, Вано и Петросом Демирчяном, и про большой палец-секретаршу, выглядывающую из-под одеяла, в другой публицистической статье, написанной для новой газеты партии Дашнакцутюн, уже появившейся «самовыявившейся» в Армении, газеты «Еркир».
Я сопоставлял те времена и новые времена, писал о том, что как писатель — Вано был интересным и с ним боролась номенклатура, но как политический деятель — будет ли он на высоте?
В те дни я кайфовал: ходил по редакциям вновь открывшихся многочисленных газетенок и предлагал свои эссе — законченные, незаконченные, новые, старые — отрывали с рук.
Лишь бы не обращал внимания, какой гонорар.
А я и не обращал: не верил, что серьезные гонорары могут быть.
Тем более в те времена, когда пачки пятирублевок в авоськах носили.
Затем и другую статью опубликовал — целую простыню.
В этой статье я полемизировал с теми, кто сносил памятники Пушкину, Чехову и другим русским деятелям культуры наряду с памятниками большевикам.
Хотя я был против сноса и памятников большевикам — ну разве что только тех, кто, как было достоверно известно, стучал или имел кровавые руки — да и то, если потом этот большевик сам был казнен, или с ума сошел, или иным способом искупил вину — я не считал, что его памятник следует сносить.
Но главное было — спасти памятники ни в чем не повинным великим писателям.
Тогда было такое движение радикальных националистов, у них был оригинальнейший лозунг: «Чем больше знаю я языков, тем менее я армянин».
Я, ничтоже сумняшеся, писал, что это неверный и некрасивый подход, и витиевато доказывал, что как раз наоборот: чем больше знаю я языков (включая армянский), тем более я армянин.
На ряд этих моих статей 1990-1993 г.г. посыпались нападки. Иногда это были нападки от тех, кого я считал друзьями, и мне бывало чуть-чуть больно, но в целом — я был доволен: можно было ворошить муравейник!
В конце 1993 года, когда я уже уехал из Армении, Тер-Петросян запретил партию Дашнакцутюн и закрыл ее газету «Еркир».
Моя сестра, находящаяся в Лос-Анджелесе, желала получения статуса, и ее лойер посоветовал ей собрать доказательства, что ее и ее семью притесняли в Армении.
Она попросила меня прислать статью про Вано, тогда уже министра внутренних дел, и отклики на нее в закрытой газете «Еркир».
Что я сделал.
Она дала все это перевести на английский и представила правительству США как доказательство, что ее брата притесняли, свободу слова в Армении ущемляли.
Более того, ту самую газету, в которой ее брат печатался, закрыли и запретили.
Да и другую тоже разгромили — газетенку моего приятеля.
Так, на основании того, что меня критиковали в прессе, моя сестра получила убежище в США.
Самое смешное заключалось в том, что я тогда тоже находился в США — но на убежище не подавал.
У меня была официальная виза.
И никому не пришло в голову спросить: а как получается, что брата притесняли, но он не подает на убежище, а сестра подает?
Так Петрос Демирчян, Грант и Вано, инцест, политика и большой палец ноги секретарши помогли моей сестре приобрести статус в Америке.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Траектория Вано от сорокалетнего начинающего молодого прозаика в хозяины Армении была молниеносной: в 1988 году он стал одним из лидеров Комитета Карабах.
Выступал на миллионных митингах, вел народ.
Его бархатистый насмешливый голос до сих пор звучит у нас у всех в ушах.
Вместе с другими членами Комитета Горбачев милостиво посадил его в тюрьму.
Выйдя, они, естественно, пришли к власти.
Вано оставил свой след в Армении несколькими поступками.
В первый период у власти он еще выступал на митингах, которые по традиции все еще происходили.
Именно в этот период он сказал историческую фразу: Нам такие взятки суют, такое обещают, нас так коррумпируют, что… Народ: через два года гоните нас взашей! Больше двух лет мы не выдержим!
К сожалению, народ его не послушался: прошло втрое больше времени, пока их согнали взашей.
Но хрен редьки не слаще.
Затем Вано плавно сменил митинги на новогодние елки: народ жаждал хлеба и зрелищ, власть жаждала избавиться от митингов, а Вано был прирожденный культмассовик.
Хлеба дать не мог, зато елок (мероприятий, а не деревьев) — сколько угодно.
Затем Вано стал знаменит тем, что, став мэром города Еревана опустошенного, обчекрыженного — когда все, что горело, было сожжено в печках, и процентов 70 старожилов города уехало или умерло, ибо не было ни газа, ни света, ни хлеба, ни тепла, ничего…
В этот самый период Вано осуществил первый позитивный шаг правительства Тер-Петросяна, первый видимый шаг, ощутимый, и заодно — первый шаг к становлению новой, постсоветской армянской эстетики.
На обчекрыженной обочине улицы Абовян — той самой — Астафьян — про которую писал еще Бакунц («Закат провинции»), той самой, самой старой и красивой улицы города — около здания старого универмага, открытого в 1940-м году — Вано поставил первую скульптуру постсоветской эпохи: памятник Карабале — грязному нищему, городскому сумасшедшему, который в годы эдак 50-е постоянно там околачивался и совал пучочек цветочков каждой проходящей мимо даме, при этом скабрезно к ним приставая.
Дамы шарахались но, делая хорошую мину при плохой игре, были вынуждены улыбаться и выслушивать его скабрезные шуточки, так как мужчинам, шагавшим около них, это все ужасно нравилось.
Более того: дамы были вынуждены, скрепя сердце и внутренне содрогаясь, брать из его рук эти грязные вялые букетики цветков и взамен давать ему какую-то деньгу.
Затем они не знали, куда девать этот пучочек, и долго несли его в руке, далеко ее отставив, чтобы случайно не запачкать платье.
Улучив момент, воровато оглядываясь вокруг, они выбрасывали пучочек в подворотне, а затем, распрямившись, шли дальше, гордым и надменным взором незаметно оглядываясь вокруг: уж не подумал ли кто чего?
Скульптура эта, передвинутая на противоположный тротуар из-за бесконечной стройки, грантов, бизнеса, якобы посвященного реализации, завершению проекта Таманяна по прорублению Северного проспекта от Оперы к главной Площади, к Картинной Галерее — а на самом деле посвященного хапанью денег и грязи непролазной постоянной и пыли и краже стройматериалов — но она все еще там.
Ее можно поехать в Ереван и увидеть.
Ничего более безобразного и кошмарного, стоящего на улицах какого-либо из городов мира, в которых я побывал — а я бывал во многих из них, много кошмарного видел — я никогда не видел.
Так Вано оповестил о приходе новых времен, новых вкусов, новых эстетических правил.
Народ полюбил эту скульптуру, также, как и другие, последующие, такие, например, как военачальник Андраник, сидящий на двух конях, маленький военачальник Баграмян, с головой как кокосовый орех, сидящий на огромном мекленбургском скакуне, или композитор Арно Бабаджанян, поднявший руки вверх! с огромными пальцами, чтобы вдарить по клавиатуре рояля.
Про скульптуру Арно я недавно слышал очень интересное народное мнение: Она мне нравится, так как ее делал его личный друг, хорошо его знавший.
Т.е. это даже не скульптор ее делал, а его друг!
Арно и при жизни был известен тем, что, мягко говоря, красотой не отличался, но был офигительно выразительным.
Как и, скажем, Чаренц.
Новая армянская эстетика, похоже, исходит из этого постулата: никакой ретуши: если человек был некрасив при жизни — он должен быть увековечен и в еще более безобразной форме!
Гипер-натурализмус!
Да, мы грязные, безобразные и жалкие — и на том стоим!
- Зато – талантливые!
Но даже скульптура Арно, при всем ее безобразии, и в сравнение не идет с предтечей всей этой эстетики, с ее провозвестником — статуей Карабалы.
У Арно хоть рояль интересно сделан. (Хоть идея, говорят, тоже сворована, у какого-то памятника Шопену).
Возникновение статуи Карабалы в разгромленном Ереване в году, эдак, 1995-м было встречено восторженным писком народа, и особенно дам: Какой добрый Вано! Статую Карабалы поставил! И в руке — пучочек фиалок! И всегда — свежий!
Я их не виню: десятилетний стресс холода, голода и кошмара так повлиял на психику народа, что он не может иначе: он должен все безобразие, в которое был ввергнут, выплеснуть наружу, иначе внутри накопится, заплесневеет.
Этим и объясняется современная ахитектура и скульптура города Еревана: все безобразие, в которое народ окунули — он возвращает сторицей в виде невиданных архитектурных и скульптурных чудищ.
Но на этом реформы Вано не закончились: он также создал подразделение гаишниц-женщин.
Сейчас, когда ГАИ наконец-то упразднено в Армении, также, как в Грузии, и ежу понятно, что его надо было упразднять, нежели реформировать.
Но тогда… Это казалось верхом менеджериальной гениальности Вано: создать подразделение бойких баб в почти-мини-юбках.
Предполагалось, что мужики-водители буду стесняться ругаться матом, когда их остановит такая гаишница.
А она, по-сестрински, по-матерински пожурив — оштрафует, и меньше будет склонна взятки брать, ибо ведь женщина, будущая мать!
К тому же в традиционные советские отношения водитель - и - постовой входил новый, очень модерновый компонент: здоровый эстетический эротизм.
Или эротический эстетизм.
Но гаишницы оказались не лыком шиты: мужики-то при них не ругались, а сами они, будущие матери, матом могли обложить кого угодно и сколькоэтажным угодно.
Иначе на улице с этими оболтусами ереванскими водителями-приставалами не проживешь.
При Вано в городе не было оружия у населения.
Не было уличной преступности.
Т.е. можно было в любой час дня и ночи ходить где угодно: никто никого не трогал: боялись.
Не друг друга боялись — боялись Вано.
Он незримо присутствовал везде.
В отличие от президента Тер-Петросяна — который зримо отсутствовал, даже если присутствовал.
Не было ночной преступности.
Кроме одного типа преступления: нелегальной вырубки оставшихся деревьев для разугреву.
Теперь, хоть инерция времен Вано и сильна, иногда друг друга трогают.
Иногда — и довольно часто — постреливают друг в друга.
Обижают.
Вано не хватает им на голову!
К сожалению, этим и завершились нововведения Вано: затем власть сменилась, Левон ушел в отставку, и Вано бежал в леса, откуда вьется дымок.
Как я уже говорил, каждый раз, проезжая мимо лорийских лесов в сторону Воскепара и видя дымок, я думаю: а не Вано ли это?
Но не еду проверять.
Также, как не еду в Ахнидзор, на родину Гранта.
В душу человеку лезть — зачем?
Хотя я знаю, где скрывается Вано, совершенно точно: в деревне Цмакут.
Потому что там нет оружия у народа, и нет преступности по ночам, кроме одной: деревья рубят нелегально.
ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
… Моя сестра и я были из числа тех полутора миллиона армян, которые выехали за пределы республики с семьями в поисках нормальной жизни, статуса и заработка. Это были уже совершенно иные времена, и в эту пору я с Грантом уже не общался, даже когда, нечасто, приезжал в Армению.
В последний раз я с ним встретился на пике карабахского движения, году эдак в 1990-м, задолго до своего отъезда, когда моего отца, директора Картинной Галереи, начали подвергать преследованиям.
Поводом послужило то, что на волне перестройки отец заключил соглашение с рядом латиноамериканских стран, чтобы повезти туда выставку работ армянских художников из Картинной Галереи, в обмен на выставки латиноамериканцев в Армении. Так, предполагалось, что даже фрески Сикейроса будут вывезены из Мексики и привезены в Армению: существовала такая технология передвижения фресок.
Но этот договор послужил поводом для ряда недоброжелателей отца, чтобы они заявили, что он собирается вывезти картины из Армении и их продать.
С Комитетом Карабах отец был в натянутых отношениях, так как во время их призывов к забастовке он, напротив, объявил, что Галерея бастовать не будет: ведь должно быть место для бастующего народа, чтобы посещали и по улицам поменьше шлялись!
Этого ему не простили.
Да новые лидеры его и не знали.
Что же касается старой номенклатуры, доживающей свои последние дни, то они уже боялись дополнительных наскоков со стороны Комитета Карабах, и старались в неважных для их процветания случаях плясать под дудку комитетчиков.
А затем и во всех случаях.
Поэтому они, следуя призывам Комитета, устраивали проверки за проверками в Галерее, и в итоге отец ушел с поста.
То, что он должен был уйти с поста сразу же, как только начались грязные разговорчики, у меня не вызывало сомнений: я лишь наивно пытался бороться против разговорчиков, против охаивания отца.
Я тогда еще не знал, что против этого бороться невозможно.
И даже не стоит.
Что единственный способ борьбы против обвинительных сплетен — использовать их как черный пиар.
А, так вы считаете, что я растлитель молодежи?
Так знайте, что я не только растлитель, но и кофе пить их обучаю тоже!
Но папа мой не годится для таких экспериментов.
Он наивный, чистый, беззащитный человек: он слишком переживал.
Я шел к тем людям, которые отца хорошо знали — половина города Еревана его знала, а четверть — хорошо знала — и рассказывал им «истину».
Я понимал, что умопомрачение по поводу сокровищ Картинной Галереи, которые там лежат и ждут не дождутся, когда, наконец, появится какой-либо дерзкий хапуга и стибрит их, бросит поперек седла своего скакуна и ускачет с ними, а там, вдали, будет делать с ними, что хочет — системное явление.
До сих пор я наблюдаю, как круги подобных же ситуаций, все расширяясь, охватывают все новые и новые музеи бывшей страны СССР.
Люди просто, не имея представления о сокровищах, думают: вот же они лежат!
Их надо схавать!
Жалко, если не схавать!
В процессе визитов к людям, хорошо знающим отца, я также посетил Гранта.
Я посетил его с задней мыслью: как человек, близкий к Вано, одному из лидеров Комитета Карабах, быть может, он мог бы попросить Вано, чтобы тот не хаял отца, не упоминал его имя прилюдно на многотысячных митингах, не зная, о чем идет речь.
Я не знал, насколько он близок с Вано, но предполагал, что, как предтеча Вано в литературе, он должен иметь определенное влияние на последнего.
Был темный зимний вечер.
Грант был дома один.
Он был мрачнее тучи.
Он был слаб и грустен.
В его глазах только и отражалась, что чистейшая, пуристическая мУка, будто он был поднят на крест.
Электричества не было (это уже были времена блокады), и на его столе горела одинокая свеча.
Выслушав меня, он сказал, что не может ничего сказать Вано: Вано его не послушает.
Поняв, что попытка бессмысленна, я тут же стал прощаться.
Грант подошел к окну, за которым виднелись очертания здания Картинной Галереи, светящиеся в светлом зимнем воздухе — так как здание, где жил Грант, стояло как раз позади здания Галереи — здания светлых тонов, в темноте оно светится — и сказал: Твой отец должен как хозяин, по-хозяйски относиться к Галерее.
Это его хозяйство.
Он должен почувствовать себя хозяином.
Мой отец в свое время чувствовал себя хозяином.
Не будучи близким к номенклатурным кругам, так как принадлежал к роду репрессированных и принципиально не желал курвиться, все же в силу поколенческого единства в 60-е и в начале 70-х он приблизился к тому, чтобы быть хозяином Армении, наряду с теми, кто тогда делал политику.
Затем пришло новое, демирчяновское поколение хозяев, хозяйчиков, но отец остался среди тех, кто относился по-хозяйски к Армении, хотя и не имел никакой особой власти, а относился к Армении так просто потому, что, опять-таки, это был его дом, о котором он заботился.
Это было то же самое время, когда и Грант был чуть-чуть хозяином Армении, хоть и без реальной власти.
Власть была у Вардгеса, но Грант тоже чувствовал себя хозяином.
У Гранта была власть над своими читателями.
Надо мной.
Затем начались исторические пертурбации, и ни старые хозяева, ни новые уже не были хозяевами, и народ не был, и те, кто, как Грант или мой отец, хотели быть виртуальными хозяевами — никто из них не был хозяином — время вертело нами, как хотело.
Можно ли обвинять кого-либо за карабахскую войну — за жертвы людские, и за голод и холод, и за то, что половина населения покинула страну?
Думаю, что нет: никто не хотел жертв, крови и исхода.
Просто каждый действовал в меру своей бесталланости, в меру своей глупости.
Армения была полна Вардгесов и Даллакянов.
И вот что получилось. И Грант, говоря мне общие слова про моего отца, которого, вместо чествований, грязно выгоняли за его 40-летнюю честную службу, за организацию многочисленных музеев в Армении, за его преданность художникам, за его бессребренничество — и Грант действовал в силу своего понимания.
Этого понимания у него не было.
Этого понимания не было ни у кого.
Он не знал, говоря эти слова мне, что ставит один маленький кирпичик в мое постепенно созревающее решение покинуть ту страну.
Этого понимания не было и у меня.
Я не смел ему сказать: Я — Хозяин!
Я, мальчик из центра страны, из Таймс Сквер, живущий в самом первом доме, построенном в этой стране, не был хозяином.
Не чувствовал себя таковым.
Много лет должно было пройти, чтобы хотя бы посметь почувствовать.
Ни одно из действующих лиц (акторов, как теперь говорят) тогда не чувствовало себя хозяином.
Почва уходила у людей из-под ног, их поведение предавало их, как лошадь, выскальзывая из-под ног.
Они могли делать вид, что чувствуют себя хозяевами, но таковыми не были.
Они были честными или не очень узурпаторами, они могли когда-нибудь стать хозяевами, может, кто-то и стал.
Но маловероятно.
Они остались маленькими хозяйчиками, хазэинами, узколобыми, не знающими, как еще выкачать обескровленную страну — или оставили ее и уехали, обрекая себя на судьбу бесконечной жизни без всякой надежды где-либо когда-либо стать хозяевами — надеясь, что их дети или внуки на новых местах станут хозяевами.
Но и они не станут.
Или не совсем станут.
Да, министр здравоохранения Великобритании — недавно назначенный — армянин по происхождению.
Но уверяю вас, рано или поздно он или его дети или внуки почувствуют, что им чего-то не хватает.
Им не хватает желания стать полноправными хозяевами — и в стране, в которой быть хозяином имеет смысл, в стране, которая не такая большая, чтобы ею невозможно было управлять.
И тогда они оглянутся, они прислушаются к своему зуду, они взглянут на карту и увидят свою маленькую страну.
Может, я слишком многого требую от людей?
Блин, меня таким воспитал Грант!
А то — и так ясно, что большинство людей — просты, как мычание.
Они, мужчины, самодовольны.
Или мелко-хитры.
Глупы как на подбор.
Ничего не понимают, зачем живут.
Всего боятся.
Наглеют от страха.
Становятся агрессивными.
Они безграмотны.
Они как дети в душЕ.
Они никогда не вырастают.
А когда вырастают — уже поздно.
Только дети-то бывают мудрыми.
Может, именно потому, что болтают, не особенно задумываясь?
Женщины — наседки.
Или дуры.
Или и то — и то.
Или мамы — преданные — не видящие за ликом своего ребенка мира.
Это в лучшем случае.
И вот эти люди приходят во власть.
Или уезжают за рубеж.
Или учат детей.
Или лечат людей.
Или воюют.
Мечтая скурвиться, если еще не скурвились, смыкая глаза и видя, как они скурвились и как это здорово!
Они управляют, ловя кайф от чувства власти, как дети.
Они убивают, так как жизнь — что?
Так, мусор…
И если люди таковы — то, значит, Грант в своей прозе был олигофреном?
Или, еще хуже, чистейшей воды обманщиком?
Лакировщиком?
У него-то все мудрецы, все гении, все, даже враги — Исторические Герои…
Грант меня обманул?
Обманул крупнее, чем кто-либо когда-либо, уверив меня, своими книгами, что люди в глубине души таковы, как он писал?
Литература — сплошной обман?
Меня обманул Толстой — и князей Андреев и Пьеров не существует, и меня обманул Достоевский — Раскольниковых и Идиотов нет, и меня обманули все?
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
… Больше я Гранта не видел.
Я знал, что он стал председателем Союза писателей.
Я знал, что его служба на этой должности не была безоблачной.
Это было естественно: любой значительный человек на любой значительной должности должен служить небезоблачно.
Я знал, что жена Гранта Вержине стала директором музея Туманяна — того самого, где он произнес свою гениальную речь, можно сказать, репетицию перед получением Нобелевки — на которую он наивно, но искренне надеялся. Зная, какие авторы в эти годы получают Нобелевку, я могу сказать, что надеялся он правомерно: не хуже он Эльфриды Еленек, Кутзее или Орхана Памука.
Но не пришлось.
Турки, вон, годами своих писателей организованно лоббировали, пока наконец одного полудиссидента не смогли провести в дамки.
В начале процесса движения к независимости, Грант, Анаит Баяндур и еще один, примкнувший к ним, тощий интеллигент — Карен Юзбашьян, византолог-востоковед из Ленинграда — тоже мой старый знакомый — стали членами парламента.
Это было странное трио трех тощих интеллигентов — двух высоченных и одной миниатюрной.
Мне казалось, что это великий исторический поворот, переворот: сейчас интеллигенты им покажут!
Сейчас, как Собчак или штангист Юрий Власов, те, кто выражает мое мнение, мнение интеллигента, встанут и скажут, как все должно делаться, и покажут всем, что и как делать!
Но не тут-то было: они молчали.
Как рыба в воде, набрав ее в рот.
Грант молчал в тряпочку.
Не знаю уж, выступал ли он хоть раз за все время своей службы в парламенте?
По телевизору не передавали.
Грант молчал в парламенте, молчал на многочисленных конференциях, куда его приглашали наряду с другими писателями эпохи перестройки.
Молчал на миротворческих встречах с азербайджанцами, куда его возили, как вещь.
Грант молчал.
Иногда он говорил: выступал по телевизору, давал интервью.
Он безоглядно защищал позиции президента Левона Тер-Петросяна и всего, что Левон делал и что от его имени делалось.
Настолько безоглядно, что те, кто критично относился к реальности, удивлялись. Казалось, Гранта подменили.
Человека, который в силу своей нервной организации не должен был быть в состоянии восхвалять какую бы то ни было власть — казалось, подменили.
Дело не в том, что эта власть не нуждалась в защите.
Дело в том, что, защищая ее, Грант говорил так недостоверно — что казалось, что это не тот Грант, который написал все эти тексты, не тот, который умел говорить так блестяще.
Конечно, даже в его новых, неумелых попытках «ощупью» сказать важное иногда звучали интереснейшие мысли, свежие подходы.
Он сам объяснял, почему он избрал такую позицию: он считал, что обязан всеми силами укреплять существующую власть, так как Армения находится в том состоянии, когда любое колебание власти может привести к ее полному краху.
Он считал, что должен укреплять существующую власть — и если сейчас власть Тер-Петросяна — то ее, а если его вдруг не дай бог скинут и придет кто-то другой — то другого.
В этом было некоторое лукавство — ведь Тер-Петросян исключительно хорошо к нему относился и, значит, Грант защищал своего благожелателя.
Интересно. Тер-Петросян к нему хорошо относился, потому что его прозу любил?
Читал?
Человек, в своем сиви пишущий, что знает десять языков…
Я знаю три языка.
А учил еще два, но их сейчас плохо знаю.
И еще чуть-чуть учил арабcкий — начальный курс.
А Тер-Петросян знает десять языков.
Интересно, кто-либо когда-либо говорил с ним на каждом из тех языков, что он знает?
… Или Тер-Петросян хорошо к Гранту относился, потому что это было ком-иль-фо?
Или потому, что Грант к нему хорошо относился?
Или по-знакомству?
… У Гранта, наверное, было и искреннее непонимание того, что от его личной критики эта власть не рухнет, а безоглядная ее поддержка только подмывает его собственный авторитет.
Весь свой непререкаемый авторитет, накопленный за годы своей жизни, Грант поставил на кон.
В его противоречивых высказываниях, которые вычитывались в статьях, устных выступлениях или интервью — которые теперь, терпеливо собранные, опубликованы в двух томах — можно было прочесть, как его душа томится, мнется, как он боится создавшейся ситуации.
Еще в те годы, когда движение только набирало силу, в одном из интервью он сказал, что, похоже, армяне поставлены в условия, в которых им придется объединяться с самыми темными силами мира — с самыми темными силами России и Европы, и придется оставить в сторону надежды на то, что красивые понятия, типа демократии, прав человека и свободы личности, станут их главными ценностями.
Им не придется искренне верить в эти ценности и бороться за них.
В лучшем случае они станут геополитиками, преданными теориям заговоров.
Это происходило из-за того положения, в которое Армения попала: или, объединившись со всеми, кто провозглашал эти красивые понятия, отдать Карабах, отказаться от союза с Россией и оказаться полностью во власти геополитического капкана, когда Турция, Грузия и Азербайджан становились форпостами Запада в Мягком Подбрюшье России и, таким образом, Армения становилась просто ненужным различием, деталью, которую надо выровнять под катком, и она бы подверглась массированной ассимиляции со стороны якобы западных ценностей, а в реалии — тюркского мира.
Или, полагаясь на темные, ретроградно-консервативные, запоздало-геополитические интересы России, ее национал-патриотические силы и ее коррупцию, бороться всеми силами, чтобы отстоять Карабах и сохранить военно-политический альянс с Россией.
Грузии повезло: она могла становиться сколько угодно антироссийской, ибо сзади нее была Армения, и тюркская опасность для Грузии была опосредованной, многократно уменьшенной благодаря существовнию Армении.
Это было пророчество. В те годы (по-моему, это был год 1990-й) понять, что альтернатива такова, так некрасива, настолько безрадостна — было практически невозможно.
Но он понял.
Он почувствовал.
Он говорил.
Он знал, что придется погружаться в нечистоты.
И он сам, первый, с головой в них окунулся — чтобы собой показать пример.
Странное решение.
Грант объявил Левона «царем» (и последний был не против: сейчас, в отставке, он издает книги, свои научные труды, на обложке которых выгравирован герб царя Левона Киликийского), Вазгена Саркисяна — «спарапетом» (т.е. военачальником, маршалом, каким был Вардан Мамиконян), Карена Демирчяна — «мартиром», мучеником (после его убийства в парламенте).
Это делал он или другие, а он вторил — и его голос укреплял веру новых поколений в то, что это именно так и есть.
Наряду с предисловиями к сборникам Чаренца или Туманяна, он писал предисловия к трудам Вазгена Саркисяна, славословия Вано и Левону.
Но так как люди не дураки все же, то, что это не было на самом деле так — что Вазген не был Спарапетом и Левон не был царем и Вано, хоть и интересный был тип, но не был гениальным министром внутренних дел, каким-нибудь Аракчеевым или Столыпиным, обесценивало слова Гранта, снижало значение истинных героев, если они были, обесценивало геройство, не позволяло воспользоваться шансом, который распад Союза предоставил: всерьез людям и нации вернуться в лоно Истории.
Не скатиться обратно в давно-прошедшую историю первой мировой войны, а цивилизованно и с достоинством вернуться в большую человеческую Историю — шанс, которым воспользовались геополитически более удачно расположенные нации, центральноевропейские и прибалтийские.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
… Вот написал и подумал: а воспользовались ли?
А кто-нибудь, и правда, воспользовался ли?
А может, я не прав, а Фукуяма прав — и История так и не началась?
Человеческая История.
Человеческая комедия.
Человечная история.
По-армянски «человечество» и «человечность» — одно слово.
Также, как «женщина» и «жена».
К тому же «человек» может означать как человек, так и муж.
Вот они, корневые концепты, из которых состоят армянские слова: слово тяжелое, семантически нагруженное, охватывает широкое семантическое поле и не то, что становится однозначным в определенном контексте, а, наоборот, свой семантический груз накладывает на смыслы, оказываясь в контексте, тянет за собой, изменяет контекст.
И чтобы получилось выпукло, фразы надо писать так, чтобы звучало верно: и человеческая история, и человечная история — обе истории, оба смысла должны сохраняться в контексте.
Меня часто ругали редактора за то, что одной и той же фразой я выражал сразу два смысла, писал двусмысленно, а может и еще хуже: многосмысленно.
Меня ругал в свое время рецензент моей диссертации за то, что я использую один языковой пример, чтобы проиллюстрировать сразу два теоретических положения.
Но этому я научился у Гранта: времени мало.
Надо писать сжатыми смыслами, чтобы они развертывались в читательском сознании.
Надо писать так, чтобы символы восставали за спиной смыслов и значений знаков.
Армянский язык, с его корневой многозначностью, семантической тяжестью слов, подходит для этого.
После распада Союза Грант, в свое время передавший мне свой этот завет, сам ему не следовал.
Грант, сложнейший Грант, попытался представить мир как очень упрощенный, где мы — всегда правы, что бы мы ни делали.
У него и ранее были эти идеи, помните?
Про скульптуру совести, которая должна изображать армянина, или про то, что нам нечего украсть, некого убить и т.д. — тогда, в том контексте, это звучало высоко и верно!
Тогда, когда Карабчиевский писал «Тоску по Армении» и приходил к выводу, что это тоска по тому, чего нет и никогда не будет — это звучало здорово!
Теперь, когда Армения была в наличии, член ООН, на карте мира — в этом нужды не было.
По Гранту получалось, якобы, что самые правые среди нас — это наши властители.
Те самые, в правление которых народ проголосовал ногами.
В правление которых из Армении уехало столько же людей, сколько погибло в Геноцид 1915-го года.
Которые правили при пустом зале.
Такой позиции у Гранта раньше не было и не могло быть: он был ведь певцом статистического большинства.
Молчаливых бессловесных ягнят.
Но про великий исход из Армении он практически так ничего и не сказал.
Грант, да, поддерживал советский строй и не был диссидентом.
Но он поддерживал его критически.
Как один из самых глубоких внутренних критиков.
Все понимающих.
Грант пошел на поддержку новой власти не иначе, как от желания укрепить власть, какая бы она ни была.
Хотя он знал, что такая простота, такая упрощенность играет трюки с тем, кто пытается создать серьезную платформу, серьезную идеологию на такой основе.
Что в мире, который только-только понял, что такое постмодернизм и пытается его преодолеть — тем более в армянском мире — пафосное возвеличивание героя только и закончится анекдотами про него.
И он знал, что сам он не выдержит, не талантливый он подпевала — что тексты его, поверхностно хвалебные, останутся неоднозначными и такими трагичными, что трудно читать их без слез.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Выстрелы Наири – не выход.
Крик души не должен быть направлен на уничтожение конкретных людей.
Но если клапан заткнут слишком долго, а внутри кипит, то в конце концов пробка вырвется невообразимым способом.
Пробка вырвалась не тем способом.
Все ужаснулись.
Акту Наири — как и любому акту нижайшей преступности — не было дано исторически-обоснованной, возвеличивающей интрепретации.
Это не народники, убившие царя.
Если уж на то пошло, то наоборот: акт Наири укрепил возможность создания имиджа героев из фигур Карена Демирчяна и Вазгена Саркисяна.
Наири пытался отомстить власть имущим, а отомстил народу.
Я и рад, что это не народники.
Я - поборник цивилизованного варианта.
Не те времена.
Но не понять, что пробка вылетела — тоже глупо.
Изменилось ли что-то с тех пор?
Едва ли.
Не стало ни хуже, ни лучше.
Пробка вылетела, но бутыль тут же закупорили обратно.
Ну вылетевшая пробка чуть-чуть помогла, чуть-чуть добавила, быть может, оглядки правителям, сделав их более осторожными, и, может, заставив их все же не доводить жидкость до точки кипения.
Эй, вы!
Правители!
Если уж вы беретесь пасти народ, то будьте добры также и брать на себя всю ответственность!
Как говорил Левон: президент немножко ведь отец нации?
Да, Ваше Величество — отвечал его помощник.
А ведь отец нации имеет право иногда … ее мать?
Да, Ваше Величество, отвечал помощник…
…Ну вот и дое..лись.
Грант, ведь это ты говорил: почему они молчали?
Почему ни один из тех, кого вели в сторону пустыни, к верной гибели, или в сторону газовой камеры — почему они не бросались на своих ведущих?
Ну вот и бросились…
Полтора миллиона, пол нации уехавшей, опустошенная стран — вы этого хотели, правители?
Политика эмансипировалась, проза стала нишевым явлением, быть властителем дум еще возможно, но быть хозяином своей страны, будучи писателем — в Армении после застоя оказалось невозможным.
Похоже было, что бедная Армения сразу после геноцида была выкинута в застой и оттуда сразу — в независимость.
Все предыдущее стало нерелевантным.
Знания, как вести не средневековую политику и не политику времен геноцида, а политику сегодняшнего дня — в Армении почти не оказалось.
Конечно, и в прошлом опыте — в его остатках — было и есть много полезного.
Но без актуального знания азов современного ремесла политики здесь и сейчас это старое полезное выглядит в лучшем случае как махровое ретроградство, а в худшем — просто как призраки чудовищ, вылезших из своих пещер.
А плата за эти чудовища, за то, что политики занимались этими чудовищами, вместо того, чтобы заниматься реальными вопросами народа — опустошение страны.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
…Было еще несколько раз, когда я опосредованно вступал в контакт с Грантом. В 1989-1990 годах мать моих детей писала дипломную работу по Гранту.
Я, конечно, ее настропалил, распропагандировал, сагитировал, подсунул ей книжки Гранта.
Когда мы были в Армении, случайно, гуляя, встретились с ним, как всегда, он ведь тоже гулял, как всегда, по Лукообразной аллее, и раз или два ходили вместе, беседовали.
Она написала хорошую дипломную работу и успешно защитила у Галины Белой — ни я, ни она тогда не знали, что автором нескольких строк про Гранта в БСЭ является Галина Белая, мы думали — Белая до того была не знакома с его творчеством.
Затем, году эдак в 2002-м, Хайди Тальявини, представительница ООН при грузино-абхазском конфликте (да, да, есть и такая должность!), просветленная швейцарка, подарила мне книгу, ею спродюсированную: книгу про будущее Кавказа, под редакцией Натальи Ивановой, и в ней была беседа Гранта с Анаит Баяндур.
Это была неплохая беседа, Грант говорил хорошие вещи, о том, что он верит, что в конце концов Кавказ вновь будет объединенным свободным пространством.
Хайди приняла меня в своем кабинете, взяла с полки книгу и протянула мне.
Эта книга — то, что останется после того, как я уеду с Кавказа, сказала Хайди.
Это мой самый любимый проект.
Конфликты мы решить не можем, а книги — остаются.
Я это знал.
Я это понимал.
Я тут же решил сделать другую книгу: сборник писателей про кавказские войны.
Каждый раз, беря его очередное вступление к сборнику речей Вано или Вазгена в руки, я надеялся, что, вот!
Он наконец объяснит мне загадку, как раньше делал, укажет, в чем суть того, что происходит: в чем суть судьбы Вано или Вазгена, или что такое Кавказ…
В журнале «Гнозис» Ара Недоляну он говорил, что не надо представлять себе армянскую нацию как всемирную систему национализма, имеющую какую-то мировую миссию — а просто пусть себе будет нация, пусть себе живет, процветает пусть…
Его пафос был направлен против претенциозного национализма, который, он боялся, очень близок шовинизму. Грант предостерегал и призывал просто жить, без амбициозных идей? Покоряться? Адаптироваться?
Простая экзистенция?
Экзекуция?
Бессмысленная?
Как трава?
Или деревья?
Растет — растет, срубили — уже не растет?
Если еще там, еще растет — значит еще не срубили?
Если срубили — уже не растет?
И все будет само собой: все утрясется само собой, и нацией Армения будет нормальной — и это произойдет постепенно, само собой…?
И каждое дерево стоит по-отдельности, и ни одно из них не имеет никакого отношения к другому…?
И последний раз: мой хороший приятель и старый коллега-миротворец Гурам Одишария, грузинский писатель, собирая сборник, о котором я уже говорил, писателей Кавказа про войну, по моему совету поехал в Армению и встретился с Грантом.
Я ему также советовал с Отаром Чиладзе встетиться, что он и сделал в Тбилиси, но сказал мне, что безрезультатно: Отар не настроен миролюбиво, у него нет текстов, годящихся для сборника.
Может, два грузинских писателя друг друга не поняли.
Очень может быть.
Грант, уже лежачий больной, тоже текста не дал, сказал, что про войну не писал, но побеседовал с Гурамом и с нашим абхазским коллегой, Баталом Кобахиа (они с Гурамом ездили вместе собирать материал), и посоветовал им кое-что, имена назвал, типа Левона Хечояна. Благословил идею.
Это было последний раз, когда я, через кого-то, общался с Грантом.
Никто из великих этому сборнику ничего не дал, кроме Фазиля Искандера, который дал маленькую вещицу. Но там были интересные имена, например, Алексей Гогуа, Даур Начкебиа.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Каждый раз, читая выступление Гранта, встречая его имя в печати, читая интервью с ним — я думал: ну ничего.
Это все не считается.
Вскоре он опубликует очередную свою художественную вещь, и все станет на свои места.
Я ждал.
Встречая его близких, я спрашивал: когда же?
Однако больше того, что все те же 800 страниц лежат готовые — я ничего не слышал.
Прошло 20 лет.
Прошло 20 лет, как эти 800 страниц, впервые упомянутые, по-моему, в беседе с Аллой Марченко, были написаны.
Они все еще не опубликованы.
Грант умер.
Прошло и еще несколько лет.
Я знаю, что такое молчание.
Я знаю, что писатели впадают в молчание от шока, стресса.
Потрясения.
Или иссякают.
Я знаю, что Сэлинджер перестал писать очень давно.
Я знаю, что Фишер перестал играть в шахматы.
Я знаю, что Ахматова болела такой особой болезнью — аграфией.
Какое красивое слово?
Почти как Аграфена.
Я знаю, почему она болела.
Я знаю, что Сарьян в годы войны очень мало писал картин, так как был подавлен, так как его сын был на фронте.
Я знаю, сколько человек умерло и сколько уехало.
Умерли почти все люди поколения моего папы и очень многие из грантовского поколения — поколения моей мамы.
Умер академик-археолог Тирацян, отец моей школьной подруги, замерз в холодную зиму 1992 года у кинотеатра «Россия», идя пешком из одного конца города в другой в поисках… воды? Хлеба?
Труп пролежал в снегу три дня, пока нашли: это была одна из первых смертей этого поколения.
Умерли великий громогласный оратор Левон Нерсисян, сын гениального театрального актера Грачья Нерсисяна, лингвист-философ мирового класса Эрик Атаян и философ-диссидент Эдмон Аветян.
Они были друзьями, эти трое.
Моложе них, еще остался единственный — странный философ: Карен Свасьян.
Он живет в Германии.
Его книги невозможно читать, так как они написаны коряво (а не потому, что очень уж умные), но все равно он — один из последних могикан.
Когда-то, говоря, кто такие мыслители Армении, называли эти четыре имени, также этнолога Левона Абрамяна и Гранта.
Умерли художники пост-минасовского поколения: Ашот Баяндур, Лавинья Бажбеук-Меликян…
Совсем недавно, на днях, почти в один день умерли Антониони и Бергман.
Как и надо.
Парой.
До сих пор еще живы, из грантовского круга, Битов, Аннинский, Распутин.
Слава богу.*
Я знаю, что люди умирают или выходят из строя.
Замолчали все, замолчали многие, то, что они начали затем писать, часто не идет ни в какое сравнение с тем, что они писали ранее.
Так, Фазиль Искандер что пишет — кажется, уже не то.
И Айтматов.
Хотя, кроме ранних вещей, типа «Пегого пса», у него и так особо ничего интересного не было.
Кроме понятия «манкурт», которое он ввел в обиход.
Лимонов и Аксенов расцвели, слава богу.
Так и надо.
Так и надо!
Все уходят.
Грант побывал в иных странах перед тем, как умереть.
Он был в добром восторге от Америки.
Ему было очень больно.
Ему было больно жить и больно умирать.
Приезжая в Ереван, я специально к нему не заходил — чтобы не спорить с ним про политику, чтобы не мешать ему, не отнимать у него времени, чтобы дать ему шанс все же что-то художественное закончить, опубликовать.
Мои дети за эти годы выросли и стали старше, чем был я, когда Грант впервые зашел к нам домой.
Когда мама сказала: «Смотри, кого я привела тебе?».
И зашел он.
Кого-то к моим детям так привести?
Ведь за все эти годы он не сказал мне, не опубликовал ни одного художественного слова. Ни одного.
Ни одного.
…
…
Полноте, полноте, сударь.
А кто вам сказал, что он обязан был писать?
Ради вашего личного удовлетворения?
А вы думаете, это легко — так писать, как писал он?
А пробовали ли вы сами?
А разве человек властен над собой?
Человек сгорел, как свечка, а ты!
Будь доволен, что столько получил!
Он тебе отдал всего себя!
Будь доволен, что так рано — и так вовремя — соприкоснулся с Историей, счастливчик!
Не хули!
Он свое написал — теперь ваша очередь.
Иди и делай свое дело…
ТОСКА ПО.
декабрь, 2007
Номер журнала «Арвест», в котором была опубликована моя статья про Гранта, я получил уже в Москве, весной, когда учился в аспирантуре.
Мне прислали из Еревана.
Статья была приятна моему взору.
Я тут же кинулся ее перечитывать и исправлять многочисленные ачипятки, и даже редактировать чуть-чуть, уже опубликованный текст.
Несмотря на все несовершенства, статья мне нравилась.
Моя тетка, подруга жены Сурена Агабабяна, самого главного литературоведа-критика Армении, сообщила, что чуть ли не последняя вещь, которую он прочел перед смертью, была моя статья, и чуть ли не последние его слова были слова хвалы мне.
«В гроб сходя, благословил», сказала моя тетка.
Сурен Агабабян был хороший человек, но писал много и страшно скучно.
У него была удивительная способность антидраматизировать, тривиализировать любую интересную мысль.
Это было вообще свойственно многим и «ведам», и ученым, к примеру историкам, и даже писателям Армении, таким, как Серо Ханзадян.
Но несмотря на это, мне было приятно, что Агабабян, главный литературовед Армении, оценил мою статью.
Это была единственная статья из того ряда статей, что я замыслил про современное армянское культурное движение, которая все же была опубликована в период непосредственно после написания.
Я был искренне благодарен Саркису Баяндуру, редактору журнала «Арвест».
Другие мои три статьи: про Агаси Айвазяна, Ваагна Григоряна и режиссера Карена Геворкяна, так и лежали ненапечатанными.
Много лет спустя, уже в начале 90-х, мне удалось опубликовать куцую версию статьи про Агаси в армянском журнале «Экран», в одном из последних выпусков журнала, вскоре из-за финансового коллапса переставшего существовать: ведь и Агаси писал для кино и не только писал, но и снимал фильмы, так что редакция журнала взяла мою статью, обчекрыжила ее, приспособив под свои нужды, и опубликовала.
Мне было больно, так как статья была серьезная, но и радостно, что хоть так она сгодилась — и я отказался сам ее подвергать вивисекции.
Это сделали за меня.
Статья про Карена Геворкяна была напечатана тоже в 90е — в журнале «Норк»--так был переименован бывший журнал «Советская литература»--«Советакан граканутюн»--тот самый единственный толстый литературный журнал, для которого я делал беседу с Грантом, где работали Грачья Оганесян и Алвард Петросян, и в котором были опубликованы «Ахнидзор», «Похмелье» и «…Облака» Гранта.
Я наконец разбил бастион, покорил и этот журнал.
Перед его кончиной.
Но это уже было не так интересно, так как уже была гласность.
Гонорар за эту публикацию я нес в авоське домой: он состоял из нескольких десятков толстых пачек пятирублевок.
Пачки норовили выпасть из крупных ячеек авоськи, я их поправлял рукой и чертыхался: даже целлофанового мешка не было, чтобы засунуть в него чернильные пачки пятирублевок.
Статья же про Ваагна так и пропала.
Я добился своего: опубликовал что-то про Гранта и, по завершении эпохи застоя, опубликовался в толстом литературном журнале.
Радости не было в этой победе: времена изменились.
Публикации оставались не особенно известными.
Публиковаться вообще и в частности в этих журналах перестало быть чем-либо престижным.
Престижнее было бы публиковаться в очень официозно выглядящей, набираемой на компьютере по последнему слову газетной техники газете «Азг», органе самой богатой диаспорской партии — «Рамкавар», или либеральной, одной из трех главных традиционных армянских партий, наряду с Дашнакцутюн.
Но эта недавно возникшая газета, похоже, публиковала только переводы с турецкого.
Мне неохота было переводить с турецкого.
Разика два я это сделал.
Все мои коллеги-туркологи подрабатывали, переводя с турецкого и публикуясь в газете «Азг» («Нация»).
В крайнем случае, пиша аналитику.
Но — про Турцию.
То, что мы могли бы написать про Армению, газете «Азг» — «Нация»--не было нужно.
Много лет спустя один из моих коллег-туркологов — самый паршивенький и невинный, которого все лицо было покрыто струпьями — главный сотрудник этой газеты по Турции — тоже репатриант из Турции — был заклеймлен турецким шпионом и посажен в тюрьму.
Перестарался, видно.
Вошел в роль.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
… История ушла в сторону, СССР распадался, Армения была в войне.
Хороша ложка к обеду, как сказал бы Нарекаци.
Второй ряд статей — про Вано Сирадегяна и Вардана Григоряна, брата Ваагна — так и не был написан.
Я, правда, упомянул про историю с Грантом, Вано и Петросом Демирчяном, и про большой палец-секретаршу, выглядывающую из-под одеяла, в другой публицистической статье, написанной для новой газеты партии Дашнакцутюн, уже появившейся «самовыявившейся» в Армении, газеты «Еркир».
Я сопоставлял те времена и новые времена, писал о том, что как писатель — Вано был интересным и с ним боролась номенклатура, но как политический деятель — будет ли он на высоте?
В те дни я кайфовал: ходил по редакциям вновь открывшихся многочисленных газетенок и предлагал свои эссе — законченные, незаконченные, новые, старые — отрывали с рук.
Лишь бы не обращал внимания, какой гонорар.
А я и не обращал: не верил, что серьезные гонорары могут быть.
Тем более в те времена, когда пачки пятирублевок в авоськах носили.
Затем и другую статью опубликовал — целую простыню.
В этой статье я полемизировал с теми, кто сносил памятники Пушкину, Чехову и другим русским деятелям культуры наряду с памятниками большевикам.
Хотя я был против сноса и памятников большевикам — ну разве что только тех, кто, как было достоверно известно, стучал или имел кровавые руки — да и то, если потом этот большевик сам был казнен, или с ума сошел, или иным способом искупил вину — я не считал, что его памятник следует сносить.
Но главное было — спасти памятники ни в чем не повинным великим писателям.
Тогда было такое движение радикальных националистов, у них был оригинальнейший лозунг: «Чем больше знаю я языков, тем менее я армянин».
Я, ничтоже сумняшеся, писал, что это неверный и некрасивый подход, и витиевато доказывал, что как раз наоборот: чем больше знаю я языков (включая армянский), тем более я армянин.
На ряд этих моих статей 1990-1993 г.г. посыпались нападки. Иногда это были нападки от тех, кого я считал друзьями, и мне бывало чуть-чуть больно, но в целом — я был доволен: можно было ворошить муравейник!
В конце 1993 года, когда я уже уехал из Армении, Тер-Петросян запретил партию Дашнакцутюн и закрыл ее газету «Еркир».
Моя сестра, находящаяся в Лос-Анджелесе, желала получения статуса, и ее лойер посоветовал ей собрать доказательства, что ее и ее семью притесняли в Армении.
Она попросила меня прислать статью про Вано, тогда уже министра внутренних дел, и отклики на нее в закрытой газете «Еркир».
Что я сделал.
Она дала все это перевести на английский и представила правительству США как доказательство, что ее брата притесняли, свободу слова в Армении ущемляли.
Более того, ту самую газету, в которой ее брат печатался, закрыли и запретили.
Да и другую тоже разгромили — газетенку моего приятеля.
Так, на основании того, что меня критиковали в прессе, моя сестра получила убежище в США.
Самое смешное заключалось в том, что я тогда тоже находился в США — но на убежище не подавал.
У меня была официальная виза.
И никому не пришло в голову спросить: а как получается, что брата притесняли, но он не подает на убежище, а сестра подает?
Так Петрос Демирчян, Грант и Вано, инцест, политика и большой палец ноги секретарши помогли моей сестре приобрести статус в Америке.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Траектория Вано от сорокалетнего начинающего молодого прозаика в хозяины Армении была молниеносной: в 1988 году он стал одним из лидеров Комитета Карабах.
Выступал на миллионных митингах, вел народ.
Его бархатистый насмешливый голос до сих пор звучит у нас у всех в ушах.
Вместе с другими членами Комитета Горбачев милостиво посадил его в тюрьму.
Выйдя, они, естественно, пришли к власти.
Вано оставил свой след в Армении несколькими поступками.
В первый период у власти он еще выступал на митингах, которые по традиции все еще происходили.
Именно в этот период он сказал историческую фразу: Нам такие взятки суют, такое обещают, нас так коррумпируют, что… Народ: через два года гоните нас взашей! Больше двух лет мы не выдержим!
К сожалению, народ его не послушался: прошло втрое больше времени, пока их согнали взашей.
Но хрен редьки не слаще.
Затем Вано плавно сменил митинги на новогодние елки: народ жаждал хлеба и зрелищ, власть жаждала избавиться от митингов, а Вано был прирожденный культмассовик.
Хлеба дать не мог, зато елок (мероприятий, а не деревьев) — сколько угодно.
Затем Вано стал знаменит тем, что, став мэром города Еревана опустошенного, обчекрыженного — когда все, что горело, было сожжено в печках, и процентов 70 старожилов города уехало или умерло, ибо не было ни газа, ни света, ни хлеба, ни тепла, ничего…
В этот самый период Вано осуществил первый позитивный шаг правительства Тер-Петросяна, первый видимый шаг, ощутимый, и заодно — первый шаг к становлению новой, постсоветской армянской эстетики.
На обчекрыженной обочине улицы Абовян — той самой — Астафьян — про которую писал еще Бакунц («Закат провинции»), той самой, самой старой и красивой улицы города — около здания старого универмага, открытого в 1940-м году — Вано поставил первую скульптуру постсоветской эпохи: памятник Карабале — грязному нищему, городскому сумасшедшему, который в годы эдак 50-е постоянно там околачивался и совал пучочек цветочков каждой проходящей мимо даме, при этом скабрезно к ним приставая.
Дамы шарахались но, делая хорошую мину при плохой игре, были вынуждены улыбаться и выслушивать его скабрезные шуточки, так как мужчинам, шагавшим около них, это все ужасно нравилось.
Более того: дамы были вынуждены, скрепя сердце и внутренне содрогаясь, брать из его рук эти грязные вялые букетики цветков и взамен давать ему какую-то деньгу.
Затем они не знали, куда девать этот пучочек, и долго несли его в руке, далеко ее отставив, чтобы случайно не запачкать платье.
Улучив момент, воровато оглядываясь вокруг, они выбрасывали пучочек в подворотне, а затем, распрямившись, шли дальше, гордым и надменным взором незаметно оглядываясь вокруг: уж не подумал ли кто чего?
Скульптура эта, передвинутая на противоположный тротуар из-за бесконечной стройки, грантов, бизнеса, якобы посвященного реализации, завершению проекта Таманяна по прорублению Северного проспекта от Оперы к главной Площади, к Картинной Галерее — а на самом деле посвященного хапанью денег и грязи непролазной постоянной и пыли и краже стройматериалов — но она все еще там.
Ее можно поехать в Ереван и увидеть.
Ничего более безобразного и кошмарного, стоящего на улицах какого-либо из городов мира, в которых я побывал — а я бывал во многих из них, много кошмарного видел — я никогда не видел.
Так Вано оповестил о приходе новых времен, новых вкусов, новых эстетических правил.
Народ полюбил эту скульптуру, также, как и другие, последующие, такие, например, как военачальник Андраник, сидящий на двух конях, маленький военачальник Баграмян, с головой как кокосовый орех, сидящий на огромном мекленбургском скакуне, или композитор Арно Бабаджанян, поднявший руки вверх! с огромными пальцами, чтобы вдарить по клавиатуре рояля.
Про скульптуру Арно я недавно слышал очень интересное народное мнение: Она мне нравится, так как ее делал его личный друг, хорошо его знавший.
Т.е. это даже не скульптор ее делал, а его друг!
Арно и при жизни был известен тем, что, мягко говоря, красотой не отличался, но был офигительно выразительным.
Как и, скажем, Чаренц.
Новая армянская эстетика, похоже, исходит из этого постулата: никакой ретуши: если человек был некрасив при жизни — он должен быть увековечен и в еще более безобразной форме!
Гипер-натурализмус!
Да, мы грязные, безобразные и жалкие — и на том стоим!
- Зато – талантливые!
Но даже скульптура Арно, при всем ее безобразии, и в сравнение не идет с предтечей всей этой эстетики, с ее провозвестником — статуей Карабалы.
У Арно хоть рояль интересно сделан. (Хоть идея, говорят, тоже сворована, у какого-то памятника Шопену).
Возникновение статуи Карабалы в разгромленном Ереване в году, эдак, 1995-м было встречено восторженным писком народа, и особенно дам: Какой добрый Вано! Статую Карабалы поставил! И в руке — пучочек фиалок! И всегда — свежий!
Я их не виню: десятилетний стресс холода, голода и кошмара так повлиял на психику народа, что он не может иначе: он должен все безобразие, в которое был ввергнут, выплеснуть наружу, иначе внутри накопится, заплесневеет.
Этим и объясняется современная ахитектура и скульптура города Еревана: все безобразие, в которое народ окунули — он возвращает сторицей в виде невиданных архитектурных и скульптурных чудищ.
Но на этом реформы Вано не закончились: он также создал подразделение гаишниц-женщин.
Сейчас, когда ГАИ наконец-то упразднено в Армении, также, как в Грузии, и ежу понятно, что его надо было упразднять, нежели реформировать.
Но тогда… Это казалось верхом менеджериальной гениальности Вано: создать подразделение бойких баб в почти-мини-юбках.
Предполагалось, что мужики-водители буду стесняться ругаться матом, когда их остановит такая гаишница.
А она, по-сестрински, по-матерински пожурив — оштрафует, и меньше будет склонна взятки брать, ибо ведь женщина, будущая мать!
К тому же в традиционные советские отношения водитель - и - постовой входил новый, очень модерновый компонент: здоровый эстетический эротизм.
Или эротический эстетизм.
Но гаишницы оказались не лыком шиты: мужики-то при них не ругались, а сами они, будущие матери, матом могли обложить кого угодно и сколькоэтажным угодно.
Иначе на улице с этими оболтусами ереванскими водителями-приставалами не проживешь.
При Вано в городе не было оружия у населения.
Не было уличной преступности.
Т.е. можно было в любой час дня и ночи ходить где угодно: никто никого не трогал: боялись.
Не друг друга боялись — боялись Вано.
Он незримо присутствовал везде.
В отличие от президента Тер-Петросяна — который зримо отсутствовал, даже если присутствовал.
Не было ночной преступности.
Кроме одного типа преступления: нелегальной вырубки оставшихся деревьев для разугреву.
Теперь, хоть инерция времен Вано и сильна, иногда друг друга трогают.
Иногда — и довольно часто — постреливают друг в друга.
Обижают.
Вано не хватает им на голову!
К сожалению, этим и завершились нововведения Вано: затем власть сменилась, Левон ушел в отставку, и Вано бежал в леса, откуда вьется дымок.
Как я уже говорил, каждый раз, проезжая мимо лорийских лесов в сторону Воскепара и видя дымок, я думаю: а не Вано ли это?
Но не еду проверять.
Также, как не еду в Ахнидзор, на родину Гранта.
В душу человеку лезть — зачем?
Хотя я знаю, где скрывается Вано, совершенно точно: в деревне Цмакут.
Потому что там нет оружия у народа, и нет преступности по ночам, кроме одной: деревья рубят нелегально.
ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
… Моя сестра и я были из числа тех полутора миллиона армян, которые выехали за пределы республики с семьями в поисках нормальной жизни, статуса и заработка. Это были уже совершенно иные времена, и в эту пору я с Грантом уже не общался, даже когда, нечасто, приезжал в Армению.
В последний раз я с ним встретился на пике карабахского движения, году эдак в 1990-м, задолго до своего отъезда, когда моего отца, директора Картинной Галереи, начали подвергать преследованиям.
Поводом послужило то, что на волне перестройки отец заключил соглашение с рядом латиноамериканских стран, чтобы повезти туда выставку работ армянских художников из Картинной Галереи, в обмен на выставки латиноамериканцев в Армении. Так, предполагалось, что даже фрески Сикейроса будут вывезены из Мексики и привезены в Армению: существовала такая технология передвижения фресок.
Но этот договор послужил поводом для ряда недоброжелателей отца, чтобы они заявили, что он собирается вывезти картины из Армении и их продать.
С Комитетом Карабах отец был в натянутых отношениях, так как во время их призывов к забастовке он, напротив, объявил, что Галерея бастовать не будет: ведь должно быть место для бастующего народа, чтобы посещали и по улицам поменьше шлялись!
Этого ему не простили.
Да новые лидеры его и не знали.
Что же касается старой номенклатуры, доживающей свои последние дни, то они уже боялись дополнительных наскоков со стороны Комитета Карабах, и старались в неважных для их процветания случаях плясать под дудку комитетчиков.
А затем и во всех случаях.
Поэтому они, следуя призывам Комитета, устраивали проверки за проверками в Галерее, и в итоге отец ушел с поста.
То, что он должен был уйти с поста сразу же, как только начались грязные разговорчики, у меня не вызывало сомнений: я лишь наивно пытался бороться против разговорчиков, против охаивания отца.
Я тогда еще не знал, что против этого бороться невозможно.
И даже не стоит.
Что единственный способ борьбы против обвинительных сплетен — использовать их как черный пиар.
А, так вы считаете, что я растлитель молодежи?
Так знайте, что я не только растлитель, но и кофе пить их обучаю тоже!
Но папа мой не годится для таких экспериментов.
Он наивный, чистый, беззащитный человек: он слишком переживал.
Я шел к тем людям, которые отца хорошо знали — половина города Еревана его знала, а четверть — хорошо знала — и рассказывал им «истину».
Я понимал, что умопомрачение по поводу сокровищ Картинной Галереи, которые там лежат и ждут не дождутся, когда, наконец, появится какой-либо дерзкий хапуга и стибрит их, бросит поперек седла своего скакуна и ускачет с ними, а там, вдали, будет делать с ними, что хочет — системное явление.
До сих пор я наблюдаю, как круги подобных же ситуаций, все расширяясь, охватывают все новые и новые музеи бывшей страны СССР.
Люди просто, не имея представления о сокровищах, думают: вот же они лежат!
Их надо схавать!
Жалко, если не схавать!
В процессе визитов к людям, хорошо знающим отца, я также посетил Гранта.
Я посетил его с задней мыслью: как человек, близкий к Вано, одному из лидеров Комитета Карабах, быть может, он мог бы попросить Вано, чтобы тот не хаял отца, не упоминал его имя прилюдно на многотысячных митингах, не зная, о чем идет речь.
Я не знал, насколько он близок с Вано, но предполагал, что, как предтеча Вано в литературе, он должен иметь определенное влияние на последнего.
Был темный зимний вечер.
Грант был дома один.
Он был мрачнее тучи.
Он был слаб и грустен.
В его глазах только и отражалась, что чистейшая, пуристическая мУка, будто он был поднят на крест.
Электричества не было (это уже были времена блокады), и на его столе горела одинокая свеча.
Выслушав меня, он сказал, что не может ничего сказать Вано: Вано его не послушает.
Поняв, что попытка бессмысленна, я тут же стал прощаться.
Грант подошел к окну, за которым виднелись очертания здания Картинной Галереи, светящиеся в светлом зимнем воздухе — так как здание, где жил Грант, стояло как раз позади здания Галереи — здания светлых тонов, в темноте оно светится — и сказал: Твой отец должен как хозяин, по-хозяйски относиться к Галерее.
Это его хозяйство.
Он должен почувствовать себя хозяином.
Мой отец в свое время чувствовал себя хозяином.
Не будучи близким к номенклатурным кругам, так как принадлежал к роду репрессированных и принципиально не желал курвиться, все же в силу поколенческого единства в 60-е и в начале 70-х он приблизился к тому, чтобы быть хозяином Армении, наряду с теми, кто тогда делал политику.
Затем пришло новое, демирчяновское поколение хозяев, хозяйчиков, но отец остался среди тех, кто относился по-хозяйски к Армении, хотя и не имел никакой особой власти, а относился к Армении так просто потому, что, опять-таки, это был его дом, о котором он заботился.
Это было то же самое время, когда и Грант был чуть-чуть хозяином Армении, хоть и без реальной власти.
Власть была у Вардгеса, но Грант тоже чувствовал себя хозяином.
У Гранта была власть над своими читателями.
Надо мной.
Затем начались исторические пертурбации, и ни старые хозяева, ни новые уже не были хозяевами, и народ не был, и те, кто, как Грант или мой отец, хотели быть виртуальными хозяевами — никто из них не был хозяином — время вертело нами, как хотело.
Можно ли обвинять кого-либо за карабахскую войну — за жертвы людские, и за голод и холод, и за то, что половина населения покинула страну?
Думаю, что нет: никто не хотел жертв, крови и исхода.
Просто каждый действовал в меру своей бесталланости, в меру своей глупости.
Армения была полна Вардгесов и Даллакянов.
И вот что получилось. И Грант, говоря мне общие слова про моего отца, которого, вместо чествований, грязно выгоняли за его 40-летнюю честную службу, за организацию многочисленных музеев в Армении, за его преданность художникам, за его бессребренничество — и Грант действовал в силу своего понимания.
Этого понимания у него не было.
Этого понимания не было ни у кого.
Он не знал, говоря эти слова мне, что ставит один маленький кирпичик в мое постепенно созревающее решение покинуть ту страну.
Этого понимания не было и у меня.
Я не смел ему сказать: Я — Хозяин!
Я, мальчик из центра страны, из Таймс Сквер, живущий в самом первом доме, построенном в этой стране, не был хозяином.
Не чувствовал себя таковым.
Много лет должно было пройти, чтобы хотя бы посметь почувствовать.
Ни одно из действующих лиц (акторов, как теперь говорят) тогда не чувствовало себя хозяином.
Почва уходила у людей из-под ног, их поведение предавало их, как лошадь, выскальзывая из-под ног.
Они могли делать вид, что чувствуют себя хозяевами, но таковыми не были.
Они были честными или не очень узурпаторами, они могли когда-нибудь стать хозяевами, может, кто-то и стал.
Но маловероятно.
Они остались маленькими хозяйчиками, хазэинами, узколобыми, не знающими, как еще выкачать обескровленную страну — или оставили ее и уехали, обрекая себя на судьбу бесконечной жизни без всякой надежды где-либо когда-либо стать хозяевами — надеясь, что их дети или внуки на новых местах станут хозяевами.
Но и они не станут.
Или не совсем станут.
Да, министр здравоохранения Великобритании — недавно назначенный — армянин по происхождению.
Но уверяю вас, рано или поздно он или его дети или внуки почувствуют, что им чего-то не хватает.
Им не хватает желания стать полноправными хозяевами — и в стране, в которой быть хозяином имеет смысл, в стране, которая не такая большая, чтобы ею невозможно было управлять.
И тогда они оглянутся, они прислушаются к своему зуду, они взглянут на карту и увидят свою маленькую страну.
Может, я слишком многого требую от людей?
Блин, меня таким воспитал Грант!
А то — и так ясно, что большинство людей — просты, как мычание.
Они, мужчины, самодовольны.
Или мелко-хитры.
Глупы как на подбор.
Ничего не понимают, зачем живут.
Всего боятся.
Наглеют от страха.
Становятся агрессивными.
Они безграмотны.
Они как дети в душЕ.
Они никогда не вырастают.
А когда вырастают — уже поздно.
Только дети-то бывают мудрыми.
Может, именно потому, что болтают, не особенно задумываясь?
Женщины — наседки.
Или дуры.
Или и то — и то.
Или мамы — преданные — не видящие за ликом своего ребенка мира.
Это в лучшем случае.
И вот эти люди приходят во власть.
Или уезжают за рубеж.
Или учат детей.
Или лечат людей.
Или воюют.
Мечтая скурвиться, если еще не скурвились, смыкая глаза и видя, как они скурвились и как это здорово!
Они управляют, ловя кайф от чувства власти, как дети.
Они убивают, так как жизнь — что?
Так, мусор…
И если люди таковы — то, значит, Грант в своей прозе был олигофреном?
Или, еще хуже, чистейшей воды обманщиком?
Лакировщиком?
У него-то все мудрецы, все гении, все, даже враги — Исторические Герои…
Грант меня обманул?
Обманул крупнее, чем кто-либо когда-либо, уверив меня, своими книгами, что люди в глубине души таковы, как он писал?
Литература — сплошной обман?
Меня обманул Толстой — и князей Андреев и Пьеров не существует, и меня обманул Достоевский — Раскольниковых и Идиотов нет, и меня обманули все?
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
… Больше я Гранта не видел.
Я знал, что он стал председателем Союза писателей.
Я знал, что его служба на этой должности не была безоблачной.
Это было естественно: любой значительный человек на любой значительной должности должен служить небезоблачно.
Я знал, что жена Гранта Вержине стала директором музея Туманяна — того самого, где он произнес свою гениальную речь, можно сказать, репетицию перед получением Нобелевки — на которую он наивно, но искренне надеялся. Зная, какие авторы в эти годы получают Нобелевку, я могу сказать, что надеялся он правомерно: не хуже он Эльфриды Еленек, Кутзее или Орхана Памука.
Но не пришлось.
Турки, вон, годами своих писателей организованно лоббировали, пока наконец одного полудиссидента не смогли провести в дамки.
В начале процесса движения к независимости, Грант, Анаит Баяндур и еще один, примкнувший к ним, тощий интеллигент — Карен Юзбашьян, византолог-востоковед из Ленинграда — тоже мой старый знакомый — стали членами парламента.
Это было странное трио трех тощих интеллигентов — двух высоченных и одной миниатюрной.
Мне казалось, что это великий исторический поворот, переворот: сейчас интеллигенты им покажут!
Сейчас, как Собчак или штангист Юрий Власов, те, кто выражает мое мнение, мнение интеллигента, встанут и скажут, как все должно делаться, и покажут всем, что и как делать!
Но не тут-то было: они молчали.
Как рыба в воде, набрав ее в рот.
Грант молчал в тряпочку.
Не знаю уж, выступал ли он хоть раз за все время своей службы в парламенте?
По телевизору не передавали.
Грант молчал в парламенте, молчал на многочисленных конференциях, куда его приглашали наряду с другими писателями эпохи перестройки.
Молчал на миротворческих встречах с азербайджанцами, куда его возили, как вещь.
Грант молчал.
Иногда он говорил: выступал по телевизору, давал интервью.
Он безоглядно защищал позиции президента Левона Тер-Петросяна и всего, что Левон делал и что от его имени делалось.
Настолько безоглядно, что те, кто критично относился к реальности, удивлялись. Казалось, Гранта подменили.
Человека, который в силу своей нервной организации не должен был быть в состоянии восхвалять какую бы то ни было власть — казалось, подменили.
Дело не в том, что эта власть не нуждалась в защите.
Дело в том, что, защищая ее, Грант говорил так недостоверно — что казалось, что это не тот Грант, который написал все эти тексты, не тот, который умел говорить так блестяще.
Конечно, даже в его новых, неумелых попытках «ощупью» сказать важное иногда звучали интереснейшие мысли, свежие подходы.
Он сам объяснял, почему он избрал такую позицию: он считал, что обязан всеми силами укреплять существующую власть, так как Армения находится в том состоянии, когда любое колебание власти может привести к ее полному краху.
Он считал, что должен укреплять существующую власть — и если сейчас власть Тер-Петросяна — то ее, а если его вдруг не дай бог скинут и придет кто-то другой — то другого.
В этом было некоторое лукавство — ведь Тер-Петросян исключительно хорошо к нему относился и, значит, Грант защищал своего благожелателя.
Интересно. Тер-Петросян к нему хорошо относился, потому что его прозу любил?
Читал?
Человек, в своем сиви пишущий, что знает десять языков…
Я знаю три языка.
А учил еще два, но их сейчас плохо знаю.
И еще чуть-чуть учил арабcкий — начальный курс.
А Тер-Петросян знает десять языков.
Интересно, кто-либо когда-либо говорил с ним на каждом из тех языков, что он знает?
… Или Тер-Петросян хорошо к Гранту относился, потому что это было ком-иль-фо?
Или потому, что Грант к нему хорошо относился?
Или по-знакомству?
… У Гранта, наверное, было и искреннее непонимание того, что от его личной критики эта власть не рухнет, а безоглядная ее поддержка только подмывает его собственный авторитет.
Весь свой непререкаемый авторитет, накопленный за годы своей жизни, Грант поставил на кон.
В его противоречивых высказываниях, которые вычитывались в статьях, устных выступлениях или интервью — которые теперь, терпеливо собранные, опубликованы в двух томах — можно было прочесть, как его душа томится, мнется, как он боится создавшейся ситуации.
Еще в те годы, когда движение только набирало силу, в одном из интервью он сказал, что, похоже, армяне поставлены в условия, в которых им придется объединяться с самыми темными силами мира — с самыми темными силами России и Европы, и придется оставить в сторону надежды на то, что красивые понятия, типа демократии, прав человека и свободы личности, станут их главными ценностями.
Им не придется искренне верить в эти ценности и бороться за них.
В лучшем случае они станут геополитиками, преданными теориям заговоров.
Это происходило из-за того положения, в которое Армения попала: или, объединившись со всеми, кто провозглашал эти красивые понятия, отдать Карабах, отказаться от союза с Россией и оказаться полностью во власти геополитического капкана, когда Турция, Грузия и Азербайджан становились форпостами Запада в Мягком Подбрюшье России и, таким образом, Армения становилась просто ненужным различием, деталью, которую надо выровнять под катком, и она бы подверглась массированной ассимиляции со стороны якобы западных ценностей, а в реалии — тюркского мира.
Или, полагаясь на темные, ретроградно-консервативные, запоздало-геополитические интересы России, ее национал-патриотические силы и ее коррупцию, бороться всеми силами, чтобы отстоять Карабах и сохранить военно-политический альянс с Россией.
Грузии повезло: она могла становиться сколько угодно антироссийской, ибо сзади нее была Армения, и тюркская опасность для Грузии была опосредованной, многократно уменьшенной благодаря существовнию Армении.
Это было пророчество. В те годы (по-моему, это был год 1990-й) понять, что альтернатива такова, так некрасива, настолько безрадостна — было практически невозможно.
Но он понял.
Он почувствовал.
Он говорил.
Он знал, что придется погружаться в нечистоты.
И он сам, первый, с головой в них окунулся — чтобы собой показать пример.
Странное решение.
Грант объявил Левона «царем» (и последний был не против: сейчас, в отставке, он издает книги, свои научные труды, на обложке которых выгравирован герб царя Левона Киликийского), Вазгена Саркисяна — «спарапетом» (т.е. военачальником, маршалом, каким был Вардан Мамиконян), Карена Демирчяна — «мартиром», мучеником (после его убийства в парламенте).
Это делал он или другие, а он вторил — и его голос укреплял веру новых поколений в то, что это именно так и есть.
Наряду с предисловиями к сборникам Чаренца или Туманяна, он писал предисловия к трудам Вазгена Саркисяна, славословия Вано и Левону.
Но так как люди не дураки все же, то, что это не было на самом деле так — что Вазген не был Спарапетом и Левон не был царем и Вано, хоть и интересный был тип, но не был гениальным министром внутренних дел, каким-нибудь Аракчеевым или Столыпиным, обесценивало слова Гранта, снижало значение истинных героев, если они были, обесценивало геройство, не позволяло воспользоваться шансом, который распад Союза предоставил: всерьез людям и нации вернуться в лоно Истории.
Не скатиться обратно в давно-прошедшую историю первой мировой войны, а цивилизованно и с достоинством вернуться в большую человеческую Историю — шанс, которым воспользовались геополитически более удачно расположенные нации, центральноевропейские и прибалтийские.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
… Вот написал и подумал: а воспользовались ли?
А кто-нибудь, и правда, воспользовался ли?
А может, я не прав, а Фукуяма прав — и История так и не началась?
Человеческая История.
Человеческая комедия.
Человечная история.
По-армянски «человечество» и «человечность» — одно слово.
Также, как «женщина» и «жена».
К тому же «человек» может означать как человек, так и муж.
Вот они, корневые концепты, из которых состоят армянские слова: слово тяжелое, семантически нагруженное, охватывает широкое семантическое поле и не то, что становится однозначным в определенном контексте, а, наоборот, свой семантический груз накладывает на смыслы, оказываясь в контексте, тянет за собой, изменяет контекст.
И чтобы получилось выпукло, фразы надо писать так, чтобы звучало верно: и человеческая история, и человечная история — обе истории, оба смысла должны сохраняться в контексте.
Меня часто ругали редактора за то, что одной и той же фразой я выражал сразу два смысла, писал двусмысленно, а может и еще хуже: многосмысленно.
Меня ругал в свое время рецензент моей диссертации за то, что я использую один языковой пример, чтобы проиллюстрировать сразу два теоретических положения.
Но этому я научился у Гранта: времени мало.
Надо писать сжатыми смыслами, чтобы они развертывались в читательском сознании.
Надо писать так, чтобы символы восставали за спиной смыслов и значений знаков.
Армянский язык, с его корневой многозначностью, семантической тяжестью слов, подходит для этого.
После распада Союза Грант, в свое время передавший мне свой этот завет, сам ему не следовал.
Грант, сложнейший Грант, попытался представить мир как очень упрощенный, где мы — всегда правы, что бы мы ни делали.
У него и ранее были эти идеи, помните?
Про скульптуру совести, которая должна изображать армянина, или про то, что нам нечего украсть, некого убить и т.д. — тогда, в том контексте, это звучало высоко и верно!
Тогда, когда Карабчиевский писал «Тоску по Армении» и приходил к выводу, что это тоска по тому, чего нет и никогда не будет — это звучало здорово!
Теперь, когда Армения была в наличии, член ООН, на карте мира — в этом нужды не было.
По Гранту получалось, якобы, что самые правые среди нас — это наши властители.
Те самые, в правление которых народ проголосовал ногами.
В правление которых из Армении уехало столько же людей, сколько погибло в Геноцид 1915-го года.
Которые правили при пустом зале.
Такой позиции у Гранта раньше не было и не могло быть: он был ведь певцом статистического большинства.
Молчаливых бессловесных ягнят.
Но про великий исход из Армении он практически так ничего и не сказал.
Грант, да, поддерживал советский строй и не был диссидентом.
Но он поддерживал его критически.
Как один из самых глубоких внутренних критиков.
Все понимающих.
Грант пошел на поддержку новой власти не иначе, как от желания укрепить власть, какая бы она ни была.
Хотя он знал, что такая простота, такая упрощенность играет трюки с тем, кто пытается создать серьезную платформу, серьезную идеологию на такой основе.
Что в мире, который только-только понял, что такое постмодернизм и пытается его преодолеть — тем более в армянском мире — пафосное возвеличивание героя только и закончится анекдотами про него.
И он знал, что сам он не выдержит, не талантливый он подпевала — что тексты его, поверхностно хвалебные, останутся неоднозначными и такими трагичными, что трудно читать их без слез.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Выстрелы Наири – не выход.
Крик души не должен быть направлен на уничтожение конкретных людей.
Но если клапан заткнут слишком долго, а внутри кипит, то в конце концов пробка вырвется невообразимым способом.
Пробка вырвалась не тем способом.
Все ужаснулись.
Акту Наири — как и любому акту нижайшей преступности — не было дано исторически-обоснованной, возвеличивающей интрепретации.
Это не народники, убившие царя.
Если уж на то пошло, то наоборот: акт Наири укрепил возможность создания имиджа героев из фигур Карена Демирчяна и Вазгена Саркисяна.
Наири пытался отомстить власть имущим, а отомстил народу.
Я и рад, что это не народники.
Я - поборник цивилизованного варианта.
Не те времена.
Но не понять, что пробка вылетела — тоже глупо.
Изменилось ли что-то с тех пор?
Едва ли.
Не стало ни хуже, ни лучше.
Пробка вылетела, но бутыль тут же закупорили обратно.
Ну вылетевшая пробка чуть-чуть помогла, чуть-чуть добавила, быть может, оглядки правителям, сделав их более осторожными, и, может, заставив их все же не доводить жидкость до точки кипения.
Эй, вы!
Правители!
Если уж вы беретесь пасти народ, то будьте добры также и брать на себя всю ответственность!
Как говорил Левон: президент немножко ведь отец нации?
Да, Ваше Величество — отвечал его помощник.
А ведь отец нации имеет право иногда … ее мать?
Да, Ваше Величество, отвечал помощник…
…Ну вот и дое..лись.
Грант, ведь это ты говорил: почему они молчали?
Почему ни один из тех, кого вели в сторону пустыни, к верной гибели, или в сторону газовой камеры — почему они не бросались на своих ведущих?
Ну вот и бросились…
Полтора миллиона, пол нации уехавшей, опустошенная стран — вы этого хотели, правители?
Политика эмансипировалась, проза стала нишевым явлением, быть властителем дум еще возможно, но быть хозяином своей страны, будучи писателем — в Армении после застоя оказалось невозможным.
Похоже было, что бедная Армения сразу после геноцида была выкинута в застой и оттуда сразу — в независимость.
Все предыдущее стало нерелевантным.
Знания, как вести не средневековую политику и не политику времен геноцида, а политику сегодняшнего дня — в Армении почти не оказалось.
Конечно, и в прошлом опыте — в его остатках — было и есть много полезного.
Но без актуального знания азов современного ремесла политики здесь и сейчас это старое полезное выглядит в лучшем случае как махровое ретроградство, а в худшем — просто как призраки чудовищ, вылезших из своих пещер.
А плата за эти чудовища, за то, что политики занимались этими чудовищами, вместо того, чтобы заниматься реальными вопросами народа — опустошение страны.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
…Было еще несколько раз, когда я опосредованно вступал в контакт с Грантом. В 1989-1990 годах мать моих детей писала дипломную работу по Гранту.
Я, конечно, ее настропалил, распропагандировал, сагитировал, подсунул ей книжки Гранта.
Когда мы были в Армении, случайно, гуляя, встретились с ним, как всегда, он ведь тоже гулял, как всегда, по Лукообразной аллее, и раз или два ходили вместе, беседовали.
Она написала хорошую дипломную работу и успешно защитила у Галины Белой — ни я, ни она тогда не знали, что автором нескольких строк про Гранта в БСЭ является Галина Белая, мы думали — Белая до того была не знакома с его творчеством.
Затем, году эдак в 2002-м, Хайди Тальявини, представительница ООН при грузино-абхазском конфликте (да, да, есть и такая должность!), просветленная швейцарка, подарила мне книгу, ею спродюсированную: книгу про будущее Кавказа, под редакцией Натальи Ивановой, и в ней была беседа Гранта с Анаит Баяндур.
Это была неплохая беседа, Грант говорил хорошие вещи, о том, что он верит, что в конце концов Кавказ вновь будет объединенным свободным пространством.
Хайди приняла меня в своем кабинете, взяла с полки книгу и протянула мне.
Эта книга — то, что останется после того, как я уеду с Кавказа, сказала Хайди.
Это мой самый любимый проект.
Конфликты мы решить не можем, а книги — остаются.
Я это знал.
Я это понимал.
Я тут же решил сделать другую книгу: сборник писателей про кавказские войны.
Каждый раз, беря его очередное вступление к сборнику речей Вано или Вазгена в руки, я надеялся, что, вот!
Он наконец объяснит мне загадку, как раньше делал, укажет, в чем суть того, что происходит: в чем суть судьбы Вано или Вазгена, или что такое Кавказ…
В журнале «Гнозис» Ара Недоляну он говорил, что не надо представлять себе армянскую нацию как всемирную систему национализма, имеющую какую-то мировую миссию — а просто пусть себе будет нация, пусть себе живет, процветает пусть…
Его пафос был направлен против претенциозного национализма, который, он боялся, очень близок шовинизму. Грант предостерегал и призывал просто жить, без амбициозных идей? Покоряться? Адаптироваться?
Простая экзистенция?
Экзекуция?
Бессмысленная?
Как трава?
Или деревья?
Растет — растет, срубили — уже не растет?
Если еще там, еще растет — значит еще не срубили?
Если срубили — уже не растет?
И все будет само собой: все утрясется само собой, и нацией Армения будет нормальной — и это произойдет постепенно, само собой…?
И каждое дерево стоит по-отдельности, и ни одно из них не имеет никакого отношения к другому…?
И последний раз: мой хороший приятель и старый коллега-миротворец Гурам Одишария, грузинский писатель, собирая сборник, о котором я уже говорил, писателей Кавказа про войну, по моему совету поехал в Армению и встретился с Грантом.
Я ему также советовал с Отаром Чиладзе встетиться, что он и сделал в Тбилиси, но сказал мне, что безрезультатно: Отар не настроен миролюбиво, у него нет текстов, годящихся для сборника.
Может, два грузинских писателя друг друга не поняли.
Очень может быть.
Грант, уже лежачий больной, тоже текста не дал, сказал, что про войну не писал, но побеседовал с Гурамом и с нашим абхазским коллегой, Баталом Кобахиа (они с Гурамом ездили вместе собирать материал), и посоветовал им кое-что, имена назвал, типа Левона Хечояна. Благословил идею.
Это было последний раз, когда я, через кого-то, общался с Грантом.
Никто из великих этому сборнику ничего не дал, кроме Фазиля Искандера, который дал маленькую вещицу. Но там были интересные имена, например, Алексей Гогуа, Даур Начкебиа.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Каждый раз, читая выступление Гранта, встречая его имя в печати, читая интервью с ним — я думал: ну ничего.
Это все не считается.
Вскоре он опубликует очередную свою художественную вещь, и все станет на свои места.
Я ждал.
Встречая его близких, я спрашивал: когда же?
Однако больше того, что все те же 800 страниц лежат готовые — я ничего не слышал.
Прошло 20 лет.
Прошло 20 лет, как эти 800 страниц, впервые упомянутые, по-моему, в беседе с Аллой Марченко, были написаны.
Они все еще не опубликованы.
Грант умер.
Прошло и еще несколько лет.
Я знаю, что такое молчание.
Я знаю, что писатели впадают в молчание от шока, стресса.
Потрясения.
Или иссякают.
Я знаю, что Сэлинджер перестал писать очень давно.
Я знаю, что Фишер перестал играть в шахматы.
Я знаю, что Ахматова болела такой особой болезнью — аграфией.
Какое красивое слово?
Почти как Аграфена.
Я знаю, почему она болела.
Я знаю, что Сарьян в годы войны очень мало писал картин, так как был подавлен, так как его сын был на фронте.
Я знаю, сколько человек умерло и сколько уехало.
Умерли почти все люди поколения моего папы и очень многие из грантовского поколения — поколения моей мамы.
Умер академик-археолог Тирацян, отец моей школьной подруги, замерз в холодную зиму 1992 года у кинотеатра «Россия», идя пешком из одного конца города в другой в поисках… воды? Хлеба?
Труп пролежал в снегу три дня, пока нашли: это была одна из первых смертей этого поколения.
Умерли великий громогласный оратор Левон Нерсисян, сын гениального театрального актера Грачья Нерсисяна, лингвист-философ мирового класса Эрик Атаян и философ-диссидент Эдмон Аветян.
Они были друзьями, эти трое.
Моложе них, еще остался единственный — странный философ: Карен Свасьян.
Он живет в Германии.
Его книги невозможно читать, так как они написаны коряво (а не потому, что очень уж умные), но все равно он — один из последних могикан.
Когда-то, говоря, кто такие мыслители Армении, называли эти четыре имени, также этнолога Левона Абрамяна и Гранта.
Умерли художники пост-минасовского поколения: Ашот Баяндур, Лавинья Бажбеук-Меликян…
Совсем недавно, на днях, почти в один день умерли Антониони и Бергман.
Как и надо.
Парой.
До сих пор еще живы, из грантовского круга, Битов, Аннинский, Распутин.
Слава богу.*
Я знаю, что люди умирают или выходят из строя.
Замолчали все, замолчали многие, то, что они начали затем писать, часто не идет ни в какое сравнение с тем, что они писали ранее.
Так, Фазиль Искандер что пишет — кажется, уже не то.
И Айтматов.
Хотя, кроме ранних вещей, типа «Пегого пса», у него и так особо ничего интересного не было.
Кроме понятия «манкурт», которое он ввел в обиход.
Лимонов и Аксенов расцвели, слава богу.
Так и надо.
Так и надо!
Все уходят.
Грант побывал в иных странах перед тем, как умереть.
Он был в добром восторге от Америки.
Ему было очень больно.
Ему было больно жить и больно умирать.
Приезжая в Ереван, я специально к нему не заходил — чтобы не спорить с ним про политику, чтобы не мешать ему, не отнимать у него времени, чтобы дать ему шанс все же что-то художественное закончить, опубликовать.
Мои дети за эти годы выросли и стали старше, чем был я, когда Грант впервые зашел к нам домой.
Когда мама сказала: «Смотри, кого я привела тебе?».
И зашел он.
Кого-то к моим детям так привести?
Ведь за все эти годы он не сказал мне, не опубликовал ни одного художественного слова. Ни одного.
Ни одного.
…
…
Полноте, полноте, сударь.
А кто вам сказал, что он обязан был писать?
Ради вашего личного удовлетворения?
А вы думаете, это легко — так писать, как писал он?
А пробовали ли вы сами?
А разве человек властен над собой?
Человек сгорел, как свечка, а ты!
Будь доволен, что столько получил!
Он тебе отдал всего себя!
Будь доволен, что так рано — и так вовремя — соприкоснулся с Историей, счастливчик!
Не хули!
Он свое написал — теперь ваша очередь.
Иди и делай свое дело…
ТОСКА ПО.
декабрь, 2007