СТИХИ ИЗ МОБИЛЬНИКА - 2
Бесстрашно прошедшие путь свой короткий герои зарыты, их память убита живущими ныне, а голос мой горький не слышит народ, нищетою забитый. Имущим же чуждо геройство; им подлость и трусость присущи; их деньги омыты слезами и кровью народа, чью гордость они продают, а герои забыты.
■ Я хоть и матерый волк, но осторожный. Передвигаюсь бесшумно, стараясь избежать столкновения со сворой псов. Им кажется, что они смогут разорвать меня. Это вряд ли. Я до сих пор жив, а псов смердящих становится все меньше. Наверняка никто не знает, кто убивает собак: ведь волки давно перегрызлись. Но остались еще серые санитары, и по ночам мы, собравшись в стаю на окраине города, изливаем душу луне.
■ Нам суждено быть вместе и слушать дискотеку 80-ых. Но ты уж прости, любимая, если вдруг я вскочу с постели и пойду в ванную. Чур, не подслушивать за дверью. Настоящие мужчины тоже плачут, но втихомолку.
■ Устал я от войны. В который раз себя грызу за то, что так не сделал в момент, когда проехал БТР; за ним еще один, но этот мы подбили. Ах, если бы у нас был РПГ и выстрелы к нему – и первого броню пробили б огнедышащим снарядом. И тешились бы, глядя, как огонь жрет мясо свинозадых оккупантов.
■ Шутка ли: любовь накинула на мои плечи многопудовые гири. Согнувшись под тяжестью сладкой ноши, стою возле моей милой и любуюсь ее белыми ножками. Она мне кажется такой легкой, что, того и гляди, упорхнет. И как мне догнать бабочку с этаким грузом?
■ Тротуар отражает огни фонарей, прохожим зонтик укрытие. А я промокаю любовью к тебе, доведешь ты меня до горячки.
■ Опять не поладил с близкими. Захлопнул дверь теплого жилища и, дав пинка псу, двинулся в путь, выдыхая пар на замерзшую ночь… Уже давно так скитаюсь, ища пристанища, но беспокойный дух гонит меня дальше, как ветер перекати-поле.
■ Двое спорили о чем-то, было видно, не шутили, вдруг один из них согнулся, а другой бежать пустился… Тени синие деревьев на асфальт ложатся пыльный.. Одного свезли в больницу, а другого не поймали. Как свидетель, показанья я бы дал, но я собака - кто послушает дворнягу шелудивого такого?
■ Асфальт закован в лед,
а сверху снег как шоколад,
с узорами протекторов…
Обочины засахарены вдоль.
Мой путь к тебе через ТрансКАМ – опасно сладок!
■ Вершины моих чувств в глубоком снегу. Теплого слова им достаточно, чтобы смять тебя лавиною любви.
Новое сообщение - Тамик Зина, родная, простишь ли меня, если не приду на твою свадьбу? О, конечно же, простишь, ведь мы с тобой брат и сестра музы. Ты для меня символ жизни в мире, где правят зомби. А давай посидим будущей весной на берегу речки…
Новое сообщение - Зина Боже мой… конечно прощу :) Конечно посидим :) Спасибо, родной, большое. Приеду в Стамбул - скину новый номер :)
С тех пор прошел не один месяц. Скоро уже весна, и я напрасно жду от тебя эсэмэски. Когда тоска становится особенно невыносимой, я звоню на твой старый номер: «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…» - вот что я слышу в ответ, и слезы бегут по моим небритым щекам. Вспоминаю, как в полдень девятого августа я вместе с небольшим отрядом пробивался к вокзалу, где, по слухам, собрались наши. Вдруг звонок, на дисплее твое имя. Подношу трубку к своему оглохшему от канонады уху и слышу плач.
- Алло! - кричу. - Зина, что случилось?!
- Боже мой! - говоришь ты сквозь рыдания. - Да что же это? Как ты?
Я поднимаю руку с автоматом, и все на свете замолкает. В войне я выбираю жизнь, и грузинские солдаты мне кажутся оловянными; их бронетехника - консервными жестяными коробками с протухшей внутри свининой, а авиация – стаей воронья.
- Зина, родная,- говорю, - я в порядке. Ни о чем не беспокойся. Вот расправимся с гадами, и сразу же махну во Владик. Посидим в кафе, как в тот раз, помнишь?
- Правда? Правда? - спрашиваешь, и я вижу, как солнце умывается твоими слезами…
Я сдержал свое слово, и мы посидели в кафе. Ты была вся в белом, как невеста, и я бы бритвой вырезал из своих сорока двух хотя бы половину… Но теперь все это не имеет значения… Я просто жду от тебя весточки.
■ Опять звоню тебе, но ты не отвечаешь, и белый снег не радует меня. И поросенка кровь, как прежде, не волнует, хоть носом чую запах шашлыка. И радость моя тающей сосулькой свисает с крыши, становясь все меньше.
■ Мои звонки пожирает пространство заснеженных дорог. Буксуют машины; пешеходы падают и ломают на обледеневших тротуарах конечности. Им очень больно, как, впрочем, и мне, страдающему от неразделенной любви. Я даже вижу, как похожие на снегурочек медсестры накладывают гипс на мое чувство.
■ Чувства смешались во мне. Боюсь обжечься мороженым и лижу чашку с горячим чаем.
■ Пока я гусеница – довольно гадкое существо, но, чувствую, скоро стану бабочкой. А знаете, что вы увидите на моих красивых, как обложки книг, крыльях? Да-да, вы прочтете названия написанных мною романов, повестей. А также читайте трагедии, комедии, мелодрамы, поэмы, стихотворения… Но пока – тсс – молчок. Знай сверчок свой шесток. Вы еще услышите про меня.
■ Сука-тоска лижет мне пятки, да так щекотно, что я смеюсь и плачу.
■ Жене показал этот опус. Она воскликнула: «О боже! Иди-ка лучше вкалывай и добудь в поте своего бессовестного лица хлеба с маслицем. Твоими стишками нормальный мужик да почтенный отец семейства вытрет волосатый зад свой и пойдет на завод работать. Славы ему захотелось, видите ли. Иди-иди и дверь не забудь закрыть с той стороны».
■ Я пылаю любовью. Страсть кует из меня меч. Я готов срезать все на пути к тебе. А буде затупится острие мое, огнем из своего нутра сожгу препятствие и остыну меж твоих грудей.
■ Было уже поздно, и я спешил домой. Мимо ребят, сидящих на лавочке, прошел я в напряге. Небрежно им бросил: салам. В ответ мне не кивнули даже. Ну что же. Насрать. Смех вдогонку пронзил мне спину, как холодная сталь бандитского ножа, и горячая кровь хлынула в голову, затуманив паром остатки съеденного бешенством разума. Пора проучить эту мразь! Я обернулся. Ночь, проглотив смех ублюдков, дыхнула в лицо мне прохладой; луна побледнела; звезды сверкнули, глаза мои тоже, должно быть, потому-то я услышал учащенное биение сердец моих недругов. Что было потом, знают все. Из своего ТТ я выпустил семь пуль. Трое погибли на месте. Двое ранены нелегко и громко стонут в больнице. Остальные бежали. Сейчас я в розыске и прячусь в доме любовницы. Признаться, она мне порядком надоела, и я серьезно подумываю: а не сдаться ли легавым?
■ Милая, я слушаю песню, хорошую, грустную, и вспоминаю тебя, такую неповторимую. От избытка чувств я бы расплакался, но рядом мой друг пишет статью о вещах серьезных и, возможно, опасных.
■ Безумно рад тому, что мои рассказы публикуют в толстых литературных журналах. В диком восторге иногда хочу напиться и ощутить дерьмо своей грошовой славы… но задумываюсь: мозг задохнется в винном чаду и отключится, а тело продолжит простые движения в безумном темпе. Не успел сам и упал с дырками на новых шмотках и в шкуре. В своей, чужой - не имеет значения. Лучше не надо, и отодвигаю граненый стакан, наполненный рубиновым вином.
■ Я еду в Гизель к отцу. Что скажу старику? - думаю я, трясясь в маршрутке, исподтишка наблюдая за красивой девушкой, сидящей напротив. После приветствий он спросит: ну как ты съездил в Москву? При этом он будет ловить сыр в большой, наполненной молоком кастрюле. Обычное дело. Я бы тоже половил сырку с этой, сидящей напротив. Ох, лучше не смотреть на ее красивые ножки в черных кружевных колготках. Юбка еле скрывает то, что выше. Закрыть глаза и притворится спящим? Нет, не могу. Похоть поднимает веки, и глаза помимо моей воли смотрят на ее пальчики в серебряных колечках, крепко держащие подол юбочки, чтобы та не поползла к приоткрытому животу. А зачем надела такую короткую? Не говори, что бедная и материи не хватило. Ишь как рдеют щечки красотки. Стыдно тебе или возбудилась? Чувствую, как под моим потным волосатым брюхом тоже набухает… О чем я думал-то? А, вспомнил. Все хорошо в столице, отвечу отцу. Я там целыми днями работал над книгой… И стоит ли ему говорить о моей любимой, с которой я занимался любовью каждое утро и вечером тоже. А еще, скажу, я дважды ходил в театр, и в Пушкинском музее побывал. Да, чуть не забыл про каток: на коньках катался и ни разу не упал… Ну вот, кажется моя остановка…
■ Окурками полна лужа, отражающая хмурое, готовое расплакаться небо. Неужели и сигаретный дым способствует глобальному потеплению?
■ По утрам я осторожно ступаю по льду тротуара. Прохожие тоже шепчут SOS и, щурясь на солнце, медленно скользят, опаздывая на работу. Но в полдень когда солнце пригреет все растает и потечет. Под ногами будет слякоть как женщины честь в постели, которой проснулся.
■ Как кот на крыше, подстерегаю тебя – увы, напрасно. Ты кошка, гуляешь сама по себе, и это прекрасно. И я в огорчении ловлю голубей – как это вкусно. Но дичь одному потреблять – поверь мне – грустно.
■ О, как я рад! Неужто? Наконец! Я радостную эту весть чирикну всем тварям крылатым. За доброту такую мы тебе хлебные крошки припасем к весне. И червячков насушим, твоя милость довольна будет, ей-ей-ей.
■ Деревья зацветут, но не в твоем саду. Вспугнула ты весенних дней тепло и холодом зимы опоясала стан свой.
■ Она сказала:
- Брось, ты не поэт! Твои стихи серы, а сам ты глуп. Послушай лучше это, – и прочла строки давно умершего певца. Еще она сказала:
- Тот не мертв, о ком еще нет-нет да говорят. А ты умрешь, забудут все тебя…
- И даже ты? - спросил я.
- Даже я.
■ Гуляя по городу, довольно грязному и жалкому, со страхом смотрю на прохожих, которые напоминают мне насекомых, наверняка ядовитых. Я шарахаюсь от них в сторону. Еще набросятся на меня, думаю, и покусают. Но в этой черной, яростно движущейся массе порхают удивительно красивые бабочки. Ноги сами несут меня вслед за одной из них. Я любуюсь формами и узорами крылатки. Какая красавица, думаю. Как бы мне хотелось иметь хоть одну такую дома. С каким наслаждением я бы ласкал ее шелковистые узоры… Но вдруг я слышу шипение – едва успел отскочить от разъяренной старой бабочки с полинялыми крыльями, которой я нечаянно отдавил лапку. Еле отбился от нее зонтом. Вот во что превращаются красавицы с течением времени. Не стоит заводить такое насекомое в своем жилище. Целыми днями оно будет валяться в постели и требовать пищи и внимания к себе. А потом так растолстеет, что никакие крылья не поднимут ее на когда-то красивые ножки. И остаток жизни я буду жалеть о своем минутном увлечении.
■ Когда я читаю Одисеаса Элитиса, меня пронизывает космическим холодом. Его произведения как обшивка межпланетного корабля, внутри которого зависли в невесомости почитатели его таланта.
■ Я поймал скользкую мысль за конец и намерен выдрочить из него такое произведение, чтобы даже фригидной читательнице показалось, будто она испытала оргазм.
■ В этой горной гостинице сногсшибательные цены. А вода из крана в ванной вытекает желтая и пахнет ржавчиной, так что, подмываясь до или после секса, я рискую заразить себя и свою любимую какой-нибудь гадкой болезнью. Но что делать? В зубы, что ли, дать наглой администраторше с похабным голосом и беспробудной пьянице?
Опубликовано: 23-02-09
■ Я хоть и матерый волк, но осторожный. Передвигаюсь бесшумно, стараясь избежать столкновения со сворой псов. Им кажется, что они смогут разорвать меня. Это вряд ли. Я до сих пор жив, а псов смердящих становится все меньше. Наверняка никто не знает, кто убивает собак: ведь волки давно перегрызлись. Но остались еще серые санитары, и по ночам мы, собравшись в стаю на окраине города, изливаем душу луне.
■ Нам суждено быть вместе и слушать дискотеку 80-ых. Но ты уж прости, любимая, если вдруг я вскочу с постели и пойду в ванную. Чур, не подслушивать за дверью. Настоящие мужчины тоже плачут, но втихомолку.
■ Устал я от войны. В который раз себя грызу за то, что так не сделал в момент, когда проехал БТР; за ним еще один, но этот мы подбили. Ах, если бы у нас был РПГ и выстрелы к нему – и первого броню пробили б огнедышащим снарядом. И тешились бы, глядя, как огонь жрет мясо свинозадых оккупантов.
■ Шутка ли: любовь накинула на мои плечи многопудовые гири. Согнувшись под тяжестью сладкой ноши, стою возле моей милой и любуюсь ее белыми ножками. Она мне кажется такой легкой, что, того и гляди, упорхнет. И как мне догнать бабочку с этаким грузом?
■ Тротуар отражает огни фонарей, прохожим зонтик укрытие. А я промокаю любовью к тебе, доведешь ты меня до горячки.
■ Опять не поладил с близкими. Захлопнул дверь теплого жилища и, дав пинка псу, двинулся в путь, выдыхая пар на замерзшую ночь… Уже давно так скитаюсь, ища пристанища, но беспокойный дух гонит меня дальше, как ветер перекати-поле.
■ Двое спорили о чем-то, было видно, не шутили, вдруг один из них согнулся, а другой бежать пустился… Тени синие деревьев на асфальт ложатся пыльный.. Одного свезли в больницу, а другого не поймали. Как свидетель, показанья я бы дал, но я собака - кто послушает дворнягу шелудивого такого?
■ Асфальт закован в лед,
а сверху снег как шоколад,
с узорами протекторов…
Обочины засахарены вдоль.
Мой путь к тебе через ТрансКАМ – опасно сладок!
■ Вершины моих чувств в глубоком снегу. Теплого слова им достаточно, чтобы смять тебя лавиною любви.
Новое сообщение - Тамик Зина, родная, простишь ли меня, если не приду на твою свадьбу? О, конечно же, простишь, ведь мы с тобой брат и сестра музы. Ты для меня символ жизни в мире, где правят зомби. А давай посидим будущей весной на берегу речки…
Новое сообщение - Зина Боже мой… конечно прощу :) Конечно посидим :) Спасибо, родной, большое. Приеду в Стамбул - скину новый номер :)
С тех пор прошел не один месяц. Скоро уже весна, и я напрасно жду от тебя эсэмэски. Когда тоска становится особенно невыносимой, я звоню на твой старый номер: «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…» - вот что я слышу в ответ, и слезы бегут по моим небритым щекам. Вспоминаю, как в полдень девятого августа я вместе с небольшим отрядом пробивался к вокзалу, где, по слухам, собрались наши. Вдруг звонок, на дисплее твое имя. Подношу трубку к своему оглохшему от канонады уху и слышу плач.
- Алло! - кричу. - Зина, что случилось?!
- Боже мой! - говоришь ты сквозь рыдания. - Да что же это? Как ты?
Я поднимаю руку с автоматом, и все на свете замолкает. В войне я выбираю жизнь, и грузинские солдаты мне кажутся оловянными; их бронетехника - консервными жестяными коробками с протухшей внутри свининой, а авиация – стаей воронья.
- Зина, родная,- говорю, - я в порядке. Ни о чем не беспокойся. Вот расправимся с гадами, и сразу же махну во Владик. Посидим в кафе, как в тот раз, помнишь?
- Правда? Правда? - спрашиваешь, и я вижу, как солнце умывается твоими слезами…
Я сдержал свое слово, и мы посидели в кафе. Ты была вся в белом, как невеста, и я бы бритвой вырезал из своих сорока двух хотя бы половину… Но теперь все это не имеет значения… Я просто жду от тебя весточки.
■ Опять звоню тебе, но ты не отвечаешь, и белый снег не радует меня. И поросенка кровь, как прежде, не волнует, хоть носом чую запах шашлыка. И радость моя тающей сосулькой свисает с крыши, становясь все меньше.
■ Мои звонки пожирает пространство заснеженных дорог. Буксуют машины; пешеходы падают и ломают на обледеневших тротуарах конечности. Им очень больно, как, впрочем, и мне, страдающему от неразделенной любви. Я даже вижу, как похожие на снегурочек медсестры накладывают гипс на мое чувство.
■ Чувства смешались во мне. Боюсь обжечься мороженым и лижу чашку с горячим чаем.
■ Пока я гусеница – довольно гадкое существо, но, чувствую, скоро стану бабочкой. А знаете, что вы увидите на моих красивых, как обложки книг, крыльях? Да-да, вы прочтете названия написанных мною романов, повестей. А также читайте трагедии, комедии, мелодрамы, поэмы, стихотворения… Но пока – тсс – молчок. Знай сверчок свой шесток. Вы еще услышите про меня.
■ Сука-тоска лижет мне пятки, да так щекотно, что я смеюсь и плачу.
■ Жене показал этот опус. Она воскликнула: «О боже! Иди-ка лучше вкалывай и добудь в поте своего бессовестного лица хлеба с маслицем. Твоими стишками нормальный мужик да почтенный отец семейства вытрет волосатый зад свой и пойдет на завод работать. Славы ему захотелось, видите ли. Иди-иди и дверь не забудь закрыть с той стороны».
■ Я пылаю любовью. Страсть кует из меня меч. Я готов срезать все на пути к тебе. А буде затупится острие мое, огнем из своего нутра сожгу препятствие и остыну меж твоих грудей.
■ Было уже поздно, и я спешил домой. Мимо ребят, сидящих на лавочке, прошел я в напряге. Небрежно им бросил: салам. В ответ мне не кивнули даже. Ну что же. Насрать. Смех вдогонку пронзил мне спину, как холодная сталь бандитского ножа, и горячая кровь хлынула в голову, затуманив паром остатки съеденного бешенством разума. Пора проучить эту мразь! Я обернулся. Ночь, проглотив смех ублюдков, дыхнула в лицо мне прохладой; луна побледнела; звезды сверкнули, глаза мои тоже, должно быть, потому-то я услышал учащенное биение сердец моих недругов. Что было потом, знают все. Из своего ТТ я выпустил семь пуль. Трое погибли на месте. Двое ранены нелегко и громко стонут в больнице. Остальные бежали. Сейчас я в розыске и прячусь в доме любовницы. Признаться, она мне порядком надоела, и я серьезно подумываю: а не сдаться ли легавым?
■ Милая, я слушаю песню, хорошую, грустную, и вспоминаю тебя, такую неповторимую. От избытка чувств я бы расплакался, но рядом мой друг пишет статью о вещах серьезных и, возможно, опасных.
■ Безумно рад тому, что мои рассказы публикуют в толстых литературных журналах. В диком восторге иногда хочу напиться и ощутить дерьмо своей грошовой славы… но задумываюсь: мозг задохнется в винном чаду и отключится, а тело продолжит простые движения в безумном темпе. Не успел сам и упал с дырками на новых шмотках и в шкуре. В своей, чужой - не имеет значения. Лучше не надо, и отодвигаю граненый стакан, наполненный рубиновым вином.
■ Я еду в Гизель к отцу. Что скажу старику? - думаю я, трясясь в маршрутке, исподтишка наблюдая за красивой девушкой, сидящей напротив. После приветствий он спросит: ну как ты съездил в Москву? При этом он будет ловить сыр в большой, наполненной молоком кастрюле. Обычное дело. Я бы тоже половил сырку с этой, сидящей напротив. Ох, лучше не смотреть на ее красивые ножки в черных кружевных колготках. Юбка еле скрывает то, что выше. Закрыть глаза и притворится спящим? Нет, не могу. Похоть поднимает веки, и глаза помимо моей воли смотрят на ее пальчики в серебряных колечках, крепко держащие подол юбочки, чтобы та не поползла к приоткрытому животу. А зачем надела такую короткую? Не говори, что бедная и материи не хватило. Ишь как рдеют щечки красотки. Стыдно тебе или возбудилась? Чувствую, как под моим потным волосатым брюхом тоже набухает… О чем я думал-то? А, вспомнил. Все хорошо в столице, отвечу отцу. Я там целыми днями работал над книгой… И стоит ли ему говорить о моей любимой, с которой я занимался любовью каждое утро и вечером тоже. А еще, скажу, я дважды ходил в театр, и в Пушкинском музее побывал. Да, чуть не забыл про каток: на коньках катался и ни разу не упал… Ну вот, кажется моя остановка…
■ Окурками полна лужа, отражающая хмурое, готовое расплакаться небо. Неужели и сигаретный дым способствует глобальному потеплению?
■ По утрам я осторожно ступаю по льду тротуара. Прохожие тоже шепчут SOS и, щурясь на солнце, медленно скользят, опаздывая на работу. Но в полдень когда солнце пригреет все растает и потечет. Под ногами будет слякоть как женщины честь в постели, которой проснулся.
■ Как кот на крыше, подстерегаю тебя – увы, напрасно. Ты кошка, гуляешь сама по себе, и это прекрасно. И я в огорчении ловлю голубей – как это вкусно. Но дичь одному потреблять – поверь мне – грустно.
■ О, как я рад! Неужто? Наконец! Я радостную эту весть чирикну всем тварям крылатым. За доброту такую мы тебе хлебные крошки припасем к весне. И червячков насушим, твоя милость довольна будет, ей-ей-ей.
■ Деревья зацветут, но не в твоем саду. Вспугнула ты весенних дней тепло и холодом зимы опоясала стан свой.
■ Она сказала:
- Брось, ты не поэт! Твои стихи серы, а сам ты глуп. Послушай лучше это, – и прочла строки давно умершего певца. Еще она сказала:
- Тот не мертв, о ком еще нет-нет да говорят. А ты умрешь, забудут все тебя…
- И даже ты? - спросил я.
- Даже я.
■ Гуляя по городу, довольно грязному и жалкому, со страхом смотрю на прохожих, которые напоминают мне насекомых, наверняка ядовитых. Я шарахаюсь от них в сторону. Еще набросятся на меня, думаю, и покусают. Но в этой черной, яростно движущейся массе порхают удивительно красивые бабочки. Ноги сами несут меня вслед за одной из них. Я любуюсь формами и узорами крылатки. Какая красавица, думаю. Как бы мне хотелось иметь хоть одну такую дома. С каким наслаждением я бы ласкал ее шелковистые узоры… Но вдруг я слышу шипение – едва успел отскочить от разъяренной старой бабочки с полинялыми крыльями, которой я нечаянно отдавил лапку. Еле отбился от нее зонтом. Вот во что превращаются красавицы с течением времени. Не стоит заводить такое насекомое в своем жилище. Целыми днями оно будет валяться в постели и требовать пищи и внимания к себе. А потом так растолстеет, что никакие крылья не поднимут ее на когда-то красивые ножки. И остаток жизни я буду жалеть о своем минутном увлечении.
■ Когда я читаю Одисеаса Элитиса, меня пронизывает космическим холодом. Его произведения как обшивка межпланетного корабля, внутри которого зависли в невесомости почитатели его таланта.
■ Я поймал скользкую мысль за конец и намерен выдрочить из него такое произведение, чтобы даже фригидной читательнице показалось, будто она испытала оргазм.
■ В этой горной гостинице сногсшибательные цены. А вода из крана в ванной вытекает желтая и пахнет ржавчиной, так что, подмываясь до или после секса, я рискую заразить себя и свою любимую какой-нибудь гадкой болезнью. Но что делать? В зубы, что ли, дать наглой администраторше с похабным голосом и беспробудной пьянице?
Тамерлан Тадтаев
февраль 2009Опубликовано: 23-02-09