8 АВГУСТА
Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают на мостовую многолюдного Владика. Встречные лица ни о чем не говорят мне. Да и что они могут сказать – люди, не видевшие, что творилось в Цхинвале 8-го августа, когда небо упало на землю и раздавило наши души.
■
Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому, у дымящихся стен которых стоят другие тени.
■
Лишившись покоя, я мечусь туда-сюда. Во мне буря непогашенных чувств, разбуженных войной. Со страхом смотрю на сожженные дома: мне тоже предстоит вспыхнуть, а после тлеть, пока не польет дождь.
■
С автоматом хожу во главе отряда из шести человек. Иногда мы ввязываемся в бой с грузинами, но в основном прячемся в подвалах от танков, разрушающих наш город.
■
От артобстрелов люди прятались в душных подвалах. В одном из них живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-либо предпринять.
■
Мать моя! Ты видишь, как стареет твой сын, и впадаешь от этого в детство!
■
Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе.
■
Твое лицо морщинисто; движения твои суетливы. Мама, мама, мы стареем оба, но мне не хочется видеть твою смерть. Лучше уж ты пролей слезы над моею могилой, а после суетись опять.
■
Моя жизнь – чередование войн, а в перерывах между ними я воюю с самим собой.
■
Дышит зноем 8-е августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом. Спотыкаюсь о чью-то оторванную ногу и падаю на безголовое тело женщины. На асфальте красной краской нарисован младенец с отпечатком гусениц. Что это, сон или явь? Слышу гул приближающегося танка. Страх выжимает из меня пот и делает ноги тяжелыми, как гири. Автомат мой бесполезен, и я прижимаюсь к дереву: авось пронесет. Вдруг из подворотни выскакивает мальчишка с гранатометом. Мгновение он целится. Вспышка – и танк охвачен пламенем. Пацан подбегает ко мне и кричит: «Ты можешь гордиться, папа! Это уже второй подбитый мною танк». Я смотрю на него ликующего, глотаю подкативший к горлу ком и говорю: «Лучше спрячься, как все, и побереги себя. У нас не любят героев, их обычно хоронят».
■
Я оглушен криками: «Нас признали! Ура! Грузины получили на этот раз по полной, мать их!» Мне было тяжело. Если бы признание произошло в 92-м, я бы сам ликовал с друзьями и напился бы, и стрелял бы в воздух. Но сейчас я сел в маршрутку, сошел на Гадиева и, поднявшись на кладбище, долго плакал на могилах Парпата, Агента и Колорадо.
■
Сколь прекрасны девушки Северной Осетии! Глотаю слюни, глядя на них, и сердце мое, закаленное в боях за независимость Южной Осетии, весьма зависимо от их аппетитных округлостей.
■
Я седьмой в отряде, самый старший и опытный. Пытаюсь сохранять спокойствие, но это нелегко, когда кругом горят дома, и, несмотря на адскую жару, меня пробирает дрожь от воплей раненых и причитаний живых над мертвыми.
■
По вечерам я гулял по этой улице со своей девушкой, и, прикрываясь темнотой, мы обнимались и целовались. Сейчас здесь светло, даже слишком, ибо кругом пылают дома, и наш маленький отряд крадучись пробирается к центру Цхинвала, на площадь. На перекрестке мы едва не столкнулись с «Коброй», которую вначале я принял за джип нашего президента. В знак приветствия я махнул машине рукой. В ответ по нам открыли огонь. Мои спутники попадали на землю, а я спрятался за мусорные баки. Надо же так оплошать. Суки, получайте! Поправив очки на переносице, я вскочил и одиночными прошил голову стрелка, высунувшегося из люка БТРа. «Кобра» скрылась, мы обрадовались тому, что остались целы, а грузина, пытавшегося убить нас, обнимала и целовала смерть.
■
«Слово «грузин» для меня ассоциируется со словом «фашист», и никто не разубедит меня в этом». Ира возмутилась, прочитав эту строчку. «Не стриги всех под одну гребенку, – сказала она. – Не все же немцы были фашистами! Ты мыслишь примитивно». – «Да, – сказал я. – 18 лет войны сделали из меня того, кого ты видишь сейчас».
■
Мой город в агонии. Хохочут палачи, вгоняя в стволы орудий снаряды, и, приплясывая, посылают смертоносные гостинцы в Цхинвал. А утром их бронетехника будет утюжить наши останки.
■
Мы тени мертвого города. Плачем ли, смеемся ли – никто нас не слышит.
■
В подвале, где мы укрылись от бомбежки, одна из испуганных женщин попросила нас остаться. Мы бы остались, но они были слишком стары, а компот, которым нас угостили, был прокисшим.
■
Многим я не по вкусу: слишком соленый от слез, что я пролил на могилах друзей, а трофейная одежда на мне в дырках и пахнет медью.
■
На тротуаре лежал разорванный на две части труп. Вначале я подумал, что это грузин, на нем была натовская форма. Я даже хотел обшмонать его, но потом раздумал, из гигиенических соображений. Позже выяснилось, что это был мой приятель Атос, зубной врач. Неделю назад он обещал мне вставить за полцены металлокерамический зуб.
■
В небе появились самолеты. Вначале мы приняли их за своих, русских, но ошиблись, так как они начали сбрасывать на нас бомбы. Я и мой друг шмыгнули в первый попавшийся дом и укрылись там. Судя по фотографиям, там жила молодая парочка, и на женщину я смотрел долго, глотая слюни. Мне было интересно, какое белье она носит, и порылся в угловом шкафу спальни. Да, я не ошибся: трусики были сексуальные. От одного вида бикини у меня встал, и я сгреб их в карман. И вдруг вошла она, села на большую двуспальную кровать и заплакала. Оказалось, у нее вчера убили мужа. Труп закопали за домом в саду. Опустив головы, мы громко повздыхали, выразив ей свое сочувствие. После того как самолеты очистили небо, я и мой друг покинули дом молоденькой вдовы. Я не слушал друга, мечтавшего подбить грузинский танк из РПГ, который болтался у него за спиной. Мои думы остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус, пока не кончил.
■
Мои думы остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус, пока... снова не налетела грузинская авиация, и мы вбежали в следующий дом.
■
Песню чеченскую слушаю и вспоминаю друзей-воинов, танцующих после удачной операции. Их лица размыты слезами, но я вижу, как они кружатся в медленном, как вечность, танце, сжимая автоматы.
■
Осень плачет над ушедшим летом, высасывая влагу из еще не успевших пожелтеть листьев. Я тоже вспоминаю август и друзей, сорванных войной с дерева жизни.
■
В зубах я держу тонкую белую ниточку воздушного шара, надутого моими воспоминаниями. Уже выпали зубы и сгнила нить, но шар надо мной, и я никак не могу избавиться от него.
■
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам мертвых.
Тамерлан Тадтаев 13-28 августа, 2008 Опубликовано: 16-10-08
■
Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому, у дымящихся стен которых стоят другие тени.
■
Лишившись покоя, я мечусь туда-сюда. Во мне буря непогашенных чувств, разбуженных войной. Со страхом смотрю на сожженные дома: мне тоже предстоит вспыхнуть, а после тлеть, пока не польет дождь.
■
С автоматом хожу во главе отряда из шести человек. Иногда мы ввязываемся в бой с грузинами, но в основном прячемся в подвалах от танков, разрушающих наш город.
■
От артобстрелов люди прятались в душных подвалах. В одном из них живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-либо предпринять.
■
Мать моя! Ты видишь, как стареет твой сын, и впадаешь от этого в детство!
■
Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе.
■
Твое лицо морщинисто; движения твои суетливы. Мама, мама, мы стареем оба, но мне не хочется видеть твою смерть. Лучше уж ты пролей слезы над моею могилой, а после суетись опять.
■
Моя жизнь – чередование войн, а в перерывах между ними я воюю с самим собой.
■
Дышит зноем 8-е августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом. Спотыкаюсь о чью-то оторванную ногу и падаю на безголовое тело женщины. На асфальте красной краской нарисован младенец с отпечатком гусениц. Что это, сон или явь? Слышу гул приближающегося танка. Страх выжимает из меня пот и делает ноги тяжелыми, как гири. Автомат мой бесполезен, и я прижимаюсь к дереву: авось пронесет. Вдруг из подворотни выскакивает мальчишка с гранатометом. Мгновение он целится. Вспышка – и танк охвачен пламенем. Пацан подбегает ко мне и кричит: «Ты можешь гордиться, папа! Это уже второй подбитый мною танк». Я смотрю на него ликующего, глотаю подкативший к горлу ком и говорю: «Лучше спрячься, как все, и побереги себя. У нас не любят героев, их обычно хоронят».
■
Я оглушен криками: «Нас признали! Ура! Грузины получили на этот раз по полной, мать их!» Мне было тяжело. Если бы признание произошло в 92-м, я бы сам ликовал с друзьями и напился бы, и стрелял бы в воздух. Но сейчас я сел в маршрутку, сошел на Гадиева и, поднявшись на кладбище, долго плакал на могилах Парпата, Агента и Колорадо.
■
Сколь прекрасны девушки Северной Осетии! Глотаю слюни, глядя на них, и сердце мое, закаленное в боях за независимость Южной Осетии, весьма зависимо от их аппетитных округлостей.
■
Я седьмой в отряде, самый старший и опытный. Пытаюсь сохранять спокойствие, но это нелегко, когда кругом горят дома, и, несмотря на адскую жару, меня пробирает дрожь от воплей раненых и причитаний живых над мертвыми.
■
По вечерам я гулял по этой улице со своей девушкой, и, прикрываясь темнотой, мы обнимались и целовались. Сейчас здесь светло, даже слишком, ибо кругом пылают дома, и наш маленький отряд крадучись пробирается к центру Цхинвала, на площадь. На перекрестке мы едва не столкнулись с «Коброй», которую вначале я принял за джип нашего президента. В знак приветствия я махнул машине рукой. В ответ по нам открыли огонь. Мои спутники попадали на землю, а я спрятался за мусорные баки. Надо же так оплошать. Суки, получайте! Поправив очки на переносице, я вскочил и одиночными прошил голову стрелка, высунувшегося из люка БТРа. «Кобра» скрылась, мы обрадовались тому, что остались целы, а грузина, пытавшегося убить нас, обнимала и целовала смерть.
■
«Слово «грузин» для меня ассоциируется со словом «фашист», и никто не разубедит меня в этом». Ира возмутилась, прочитав эту строчку. «Не стриги всех под одну гребенку, – сказала она. – Не все же немцы были фашистами! Ты мыслишь примитивно». – «Да, – сказал я. – 18 лет войны сделали из меня того, кого ты видишь сейчас».
■
Мой город в агонии. Хохочут палачи, вгоняя в стволы орудий снаряды, и, приплясывая, посылают смертоносные гостинцы в Цхинвал. А утром их бронетехника будет утюжить наши останки.
■
Мы тени мертвого города. Плачем ли, смеемся ли – никто нас не слышит.
■
В подвале, где мы укрылись от бомбежки, одна из испуганных женщин попросила нас остаться. Мы бы остались, но они были слишком стары, а компот, которым нас угостили, был прокисшим.
■
Многим я не по вкусу: слишком соленый от слез, что я пролил на могилах друзей, а трофейная одежда на мне в дырках и пахнет медью.
■
На тротуаре лежал разорванный на две части труп. Вначале я подумал, что это грузин, на нем была натовская форма. Я даже хотел обшмонать его, но потом раздумал, из гигиенических соображений. Позже выяснилось, что это был мой приятель Атос, зубной врач. Неделю назад он обещал мне вставить за полцены металлокерамический зуб.
■
В небе появились самолеты. Вначале мы приняли их за своих, русских, но ошиблись, так как они начали сбрасывать на нас бомбы. Я и мой друг шмыгнули в первый попавшийся дом и укрылись там. Судя по фотографиям, там жила молодая парочка, и на женщину я смотрел долго, глотая слюни. Мне было интересно, какое белье она носит, и порылся в угловом шкафу спальни. Да, я не ошибся: трусики были сексуальные. От одного вида бикини у меня встал, и я сгреб их в карман. И вдруг вошла она, села на большую двуспальную кровать и заплакала. Оказалось, у нее вчера убили мужа. Труп закопали за домом в саду. Опустив головы, мы громко повздыхали, выразив ей свое сочувствие. После того как самолеты очистили небо, я и мой друг покинули дом молоденькой вдовы. Я не слушал друга, мечтавшего подбить грузинский танк из РПГ, который болтался у него за спиной. Мои думы остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус, пока не кончил.
■
Мои думы остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус, пока... снова не налетела грузинская авиация, и мы вбежали в следующий дом.
■
Песню чеченскую слушаю и вспоминаю друзей-воинов, танцующих после удачной операции. Их лица размыты слезами, но я вижу, как они кружатся в медленном, как вечность, танце, сжимая автоматы.
■
Осень плачет над ушедшим летом, высасывая влагу из еще не успевших пожелтеть листьев. Я тоже вспоминаю август и друзей, сорванных войной с дерева жизни.
■
В зубах я держу тонкую белую ниточку воздушного шара, надутого моими воспоминаниями. Уже выпали зубы и сгнила нить, но шар надо мной, и я никак не могу избавиться от него.
■
К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик нового дня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкам мертвых.
Тамерлан Тадтаев 13-28 августа, 2008 Опубликовано: 16-10-08