Мы все сейчас живем вместе с Надиром, в одном времени и в одном пространстве. Нам, большинству из нас, просто повезло тогда - мы не были в плену. Нам, большинству из нас, просто повезло сегодня – мы не в тюрьме. Но мы, как и Надир, живем надеждой, что все худшее уже позади... и отбываем срок. Приближаемся к свободе?!
Георгий Ванян
Георгий Ванян
РАССКАЗ ПЛЕННОГО
Эта история записана со слов Надира Махмудова, заключенного учреждения отбытия наказания (колонии) №9 Министерства юстиции Азербайджанской республики, осужденного за нарушение законов и обычаев войны по статье 115.2 Уголовного кодекса АР к семи годам лишения свободы. Рассказ, сохраняя противоречия, отражает точку зрения Н.Махмудова на события.
Попал я в плен к армянам как-то глупо, неожиданно. А было это так. Возвращался я из служебной командировки к своим в Имишли. Там, в поселке для вынужденных переселенцев жили мои родители и жена с ребенком, потому что родом мы из Джабраильского района, а когда армяне захватили Джабраил, мы осели в Имишли - там жили наши родственники. А командировка была во фронтовую зону, что-то вроде боевого дежурства. Дело в том, что работал я в железнодорожной полиции. Работа была неплохая, жить было можно. Нас регулярно, еще с конца восьмидесятых, когда стали пошаливать армянские боевики, посылали дежурить, - с табельным оружием, естественно, - на железнодорожные станции и разные другие объекты, пограничные с армянскими районами, чтобы служащие и гражданское население не боялись нападений боевиков. Правда, автоматов не давали. А потом, когда начались регулярные боевые действия, мы ездили в трехмесячные командировки на фронт, участвовали в боях. После очередной фронтовой командировки, усталый, грязный, но с чувством исполненного долга, переполненный счастьем, возвращался к своим. Неделю назад у меня родился сын, и я торопился домой, чтобы повидать его.
Ехали мы вчетвером на обшарпанном "Москвиче" - водитель машины с племянником лет десяти и я с дядей по матери, который приезжал в район по своим делам, а заодно сообщил мне радостное известие. Дорога шла по равнине с виноградниками и, огибая единственный в этих местах невысокий холм, поросший поблекшей от осенних холодов травой, поворачивала на магистральную дорогу. Машина, почти не снижая скорости на не очень разбитой и безлюдной дороге, завернула за холм, и тут мы увидели грузовик с тентом, три десятка солдат вокруг в камуфляжной, как и у меня, форме, костер с закоптелым чайником и еще трех солдат, державших автоматы наизготовку. Один из них вышел вперед, махнул рукой, чтобы мы остановились, и передернул затвор. Водитель резко притормозил. Солдат молча, повелительным движением автомата велел выйти с машины. Я сидел впереди, рядом с водителем и вышел, еще не вполне понимая, в чем дело.
- Автомат, - коротко сказал солдат.
- В чем дело, ребята? - спросил я по-азербайджански, естественно, - мы едем в Имишли.
- Автомат, - угрожающе повторил солдат, целясь мне в грудь. Двое других тоже клацнули затворами. Я отдал второму солдату свой автомат, который взял, вылезая из машины.
- Да что вы, в своем уме? Свои мы …
- Пистолет, - с металлом в голосе сказал первый.
Тут у меня екнуло сердце. Если бы он был азербайджанцем, сказал бы не "пистолет", а "tapanчa", говорил бы не по-русски, а по-азербайджански. Значит, армяне. В животе у меня похолодело, и весь я как-то обмяк.
- Нож, - сказал первый солдат.
На поясе у меня висел штык-нож. Я отдал и его. Второй солдат вывел наших из машины и быстро обыскал ее, искал оружие, но больше оружия и не было. Подошли, окружили нас и другие солдаты. Один из подошедших, старший, видимо, офицер взял у солдата штык-нож, вытащил нож из ножен и пальцем попробовал острие:
- Ну, что, туркес, много армян убил?
- Да нет, я не участвовал в боях, - сказал я, но мой голос звучал неубедительно.
Он неожиданно сделал маховый выпад ножом, метя мне в горло. И хотя я успел увернуться и тем спасся от верной смерти, острие порезало мне шею. Хлынула кровь. Они накинулись на меня с разных сторон. Я лежал на земле, инстинктивно защищая лицо от пинков солдатскими ботинками и сапогами, не зная, перерезано ли у меня горло, выживу ли я. Чувствовал боль от ударов, шея и грудь у меня были мокрые от крови. Слышал голос дяди, он просил, умолял их пощадить меня, плач мальчика. Неожиданно офицер приказал прекратить избиение, но солдаты не остановились и продолжали пинать меня. Оказывается, часовой на холме просигналил - приближалась еще одна машина, и уже был слышен звук мотора. Нас быстро отвели в сторонку, где сидело под деревом полдесятка пленных, в том числе, муж и жена с грудным ребенком, стоял их легковой автомобиль. Молодая женщина тихо плакала, плакал, надрывался и ребенок. Я был помят, но двигаться мог. Кости были, судя по всему, целы, а порез на шее - пустяковый, царапина, хотя вытекло немало крови. В сердце затеплилась надежда - если не убили сразу, то может, уже не убьют? Вечером армяне посадили нас всех в машину и отвезли в райцентр Ходжавенд, который они называют Мартуни.
Первые одиннадцать месяцев плена я пробыл в Мартуни. Держали нас на старом складе, превращенном в подобие тюрьмы, вместе со мной сидело около тридцати человек. Несколько женщин содержали отдельно. Кормили нас так - три буханки хлеба на тридцать человек в день и еще по чашке сырой воды на человека. Это было нашим завтраком, обедом и ужином. Тогда перемирия еще не было, шла война, бои. Бывало, что наши одерживали победы, и в Мартуни привозили тела погибших на фронте. Тогда раздавался плач по всему городку. А мы, хоть и радовались втайне, что наши побеждают, еще больше боялись за свою жизнь.
Почти каждый раз после прибытия очередной партии трупов с фронта приезжали родные погибших. Братья, двоюродные братья, отцы, сыновья погибших на фронте требовали мести, крови. Нашей крови. Скольких наших пленных и заложников убили, расстреляли, зарезали, замучили армяне в отместку за свои потери на поле боя. И так было до того, пока в Мартуни не назначили нового военного коменданта.
Если бы не этот человек, может, и не вернулся бы я домой, не повидал бы своих родных, не сидел бы перед вами, не рассказывал бы эту историю. Новый комендант Мартуни прекратил расстрелы и казни, а мы вздохнули посвободнее. Делал он так не без причины.
Однажды, еще до начала войны и настоящих боевых действий в Карабахе, когда в Степанакерте шли митинги, а азербайджанцев изгоняли из горных сел, по ночам поджигая их дворовые пристройки с сеном, дома, стреляя в окна, он приехал на рынок в Физули, купить съестного. Подвоз продовольствия был затруднен, продукты резко вздорожали, и в горах было голодно. По-азербайджански он говорил хорошо, думал сойти за своего, отовариться и обратно. Но на базаре его узнали, собралась большая толпа, начали бить. Так и забили бы насмерть, если бы не мясник с этого же рынка - Джабраил, Джаби.
Джаби отнял его у толпы, привел к себе домой, омыл кровь с лица, чтобы не привлекал внимания, перевязал рану на руке, чтобы он не истекал кровью, а потом проводил задами до пустынной дороги в горы и отпустил на все четыре стороны. Вот он и помнил это добро и говорил, что вовек не забудет азербайджанца Джаби, который спас его, не дал сделать сиротами его детей. Но таких людей, как он, среди армян были единицы…
Однажды, снова после боя с тяжелыми потерями для армян приехало человек сорок в военной форме, с автоматами - хотели расстрелять нас. Снова нас всех спас комендант. Сколько драк, иногда стрельбы в воздух бывало перед бывшим складом, превращенном в тюрьму, где держали нас, военнопленных и заложников. Спорили и дрались жаждущие мести армяне с солдатами комендантского взвода, несшего охрану тюрьмы. Из-за нас. Пока я здесь комендант, не дам убивать турков просто так, говорил комендант. Один раз, после особенно ожесточенной драки, мне довелось смывать кровь с тротуара перед комендатурой. Это была армянская кровь, пролитая армянами же.
В 1995 году меня перевели в тюрьму в городе Шуша. Сидел я в одной камере со стариком из Кельбаджара. Здесь продолжались расстрелы и пытки из "мести". Было очень страшно, многие не выдерживали голода, непосильного труда, избиений, пыток, общей атмосферы страха и тревоги и умирали, некоторые сходили с ума. Больше всего азербайджанские пленные и заложники умирали в шушинской тюрьме. Иногда умирало до восьми человек в день, по самым разным причинам. Армяне не делали разницы между гражданскими и военными, мужчинами призывного возраста и стариками.
Азербайджанских пленных весь день заставляли работать. Наших там используют для тяжелого физического труда, в основном, в рубке леса, колке дров. Ведь в Карабахе зимой холодно, а единственное топливо - дрова. Вот мы и пилили и рубили дрова до изнеможения. Работали мы и на строительстве частных домов, чернорабочими, например. Но это было очень редко…
В шушинской тюрьме я пробыл пять с половиной месяцев, а потом нас перевезли в Степанакерт. И здесь продолжались избиения, пытки, расстрелы "из-за мести за павших в боях", атмосфера страха и ужаса.
Мне связывали руки за спиной, ставили на колени и били рукоятками пистолетов по голове. Пытали, сдавливая плоскогубцами раковины, мочки ушей. Вот почему мои уши сейчас такие. Пытали и раскаленным на огне железом. Калили на мангале шиши - шампуры для шашлыка и прикладывали к телу, иногда крест-накрест, чтобы помнил, - если останусь жив, - их святую веру, христианское милосердие. У меня на бедре выжжен крест именно таким способом - шампурами.
Некоторым пленным обматывали проволокой ноги, вешали вниз головой и били палками. После таких пыток у многих были кровоизлияния в мозг, отнимались руки, ноги, парализована часть лица, потерян дар речи. Но это было не очень часто. Чаще всего загоняли двоих-троих в "яму", бокс для автомобилей, чтобы было удобнее, сподручнее бить сверху вниз, и молотили, по чему попало, черенками от лопат, резиновыми полицейскими дубинками, и просто деревянными кольями. Уворачиваться, ложиться на дно ямы было нельзя, за это можно было получить пулю.
Я слыхал, что в захваченном Агдаме на каком-то складе армяне нашли сорок тысяч черенков для лопат. Но для лопат во всем Нагорном Карабахе и прилегающих, захваченных армянами районах, все равно не хватало черенков, потому что трофейные черенки, все сорок тысяч и много тысяч других, специально заготовленных в лесах черенков и дубинок, было обломано армянами о руки, ноги, головы, спины наших заложников и военнопленных. Да что черенки от лопат и дубины, дубинки, колья? Даже специальные пластиковые и резиновые полицейские дубинки европейского производства с металлическим стержнем внутри не выдерживали столь интенсивной эксплуатации, ежедневного и многоразового использования на наших спинах, головах и приходили в негодность…
Еще пытали электрическим током, но нечасто. Помню такую историю.
Как-то раз армяне выстроили пленных и заложников, стол перед строем поставили, положили на стол армянский флаг, а рядом растянули на земле азербайджанский. Каждый пленный азербайджанец должен был в порядке очередности выйти из строя, подойти к столу, плюнуть на азербайджанский флаг, поцеловать армянский и вернуться обратно.
Любили они устраивать такие штуки - и часто устраивали, на разный лад. Это они делали, чтобы унизить нас. Мы понимали, что наше унижение доставляет им удовольствие. Однако уже потом, я услышал, что такие действия тоже считаются пыткой - причем изощренной, психологической, ставящей целью причинить душевные муки, сломать человека, подавить в нем всякую волю к сопротивлению.
Так вот, все аккуратно подходят, плюют на один, целуют другой, как велено, и, опустив голову, пряча глаза от своих, возвращаются обратно в строй. А один из наших, по имени Ильгар, подошел к столу, но плюнул не на свой, а на армянский флаг, потом опустился на колени и поцеловал азербайджанский флаг, который был разостлан на земле, как тряпка и покрыт уже полусотней плевков. Это было так неожиданно, что конвоиры армяне остолбенели. А Ильгар зарылся лицом в наш флаг, поруганный, мокрый от наших же плевков и армянской мочи, трехцветный флаг с полумесяцем, звездой, и осыпает его поцелуями, как святыню. Тут армяне прямо осатанели, накинулись на него с разных сторон и стали бить руками, ногами, прикладами. Обычно они руками не били, берегли пальцы, к тому же на то есть черенки от лопат, колья, дубинки, а для смертного боя - отрезки арматуры, ломы. А здесь - руками, настолько все произошло неожиданно и разъярило их. И тут строй дрогнул, рассыпался. Представьте, что творилось у нас в душе, если даже мы, забитые, замордованные и запуганные донельзя, почти все безропотно плюнувшие на свой флаг, подались вперед. Конвойные дали несколько очередей в воздух, остановили нас. Били Ильгара долго, но не стреляли, не убивали. То ли потому, что собирались взять за него выкуп, но, скорее всего, потому, что им надо было сначала сломить его перед строем, чтобы не погиб он героем в наших глазах. Однако Ильгар не поддавался. Не добившись своего, армяне уволокли его, потерявшего сознание, полумертвого и бросили в подвал, про который рассказывали разные ужасы. Мы поняли, что больше не увидим его или, если увидим, то сломленным. Больше мы его не увидели. Оказывается, армяне за отказ подчиниться и поцеловать армянский флаг перед строем долго пытали его током, закладывали пальцы в дверь сейфа и, захлопывая, переломали пальцы, перебили руки ломом, - ломом они били, когда хотели забить человека до смерти, - и бросили его в камере медленно умирать мучительной смертью. Однако Ильгар так и не сдался. Только пример таких, как Ильгар, и помогал нам не пасть окончательно духом, держаться, несмотря ни на что, несмотря на голод, холод, избиения, пытки, расстрелы, потерю наших земель, и помнить, что мы люди.
Уже потом мы узнали, что, не дождавшись выкупа, армяне обменяли его, умирающего, когда подвернулся случай, а напоследок ему ввели в вену солярку. Это смертный приговор, только с отсрочкой, замедленная смерть. Ильгар тяжело болел и умер спустя год-полтора после этого события, уже вернувшись домой, в госпитале в Баку. Ему не было и сорока, он оставил сиротами двух детей. Врачи не смогли помочь ему, говорят, от солярки в вену гниют все внутренности, и ничто не излечивает. Вот так отомстили армяне за то, что человек не хотел склониться перед мразью, хотел остаться человеком. Знают ли сегодня его дети, каким человеком, каким настоящим kişi - мужчиной был их отец?...
Рассказал вам об этом, и снова заболело сердце. Теперь сижу на лекарствах, а ведь раньше, до плена, был здоровяком.
А кормили нас повсюду так же, как и в Мартуни - хлеб, вода, иногда разваренное пшено. Спали на матрацах, обычных, какие были в казармах, общежитиях и больницах советского времени и даже с простынями. Правда, матрацы были в тех местах, где проверяли представители международных организаций, а обычно довольствовались соломой на земляном полу. Да и меняли простыни только перед посещениями представителей этих организаций, а это бывало нечасто, поэтому все простыни были невообразимо грязными, кишели вшами. Один из пленных завшивел и обессилел от укусов вшей настолько, что умер. Да, он умер не от голода, ослабел, и его заели вши.
Тогдашний представитель Красного Креста более или менее регулярно посещал нас, но не предпринимал никаких мер. Не знаю, почему? Может, потому, что переводчик у него был армянин и переводил ему наши слова по-армянски, наоборот? Да и мы боялись говорить правду, знали, что нашему тюремному начальству это станет известно спустя несколько минут. Известно, какой-нибудь сотрудник проверяющей организации приедет и уедет, а начальство в тюрьме всегда над тобой…
Потом представителя Красного Креста сменили, приехал другой, швейцарец по имени Пьер. У него переводчик был не армянин, и это сразу повысило наше доверие к нему. Он внимательно слушал и записывал наши слова, постепенно и мягко добиваясь своего от армян. Расстрелы почти прекратились, стали несколько лучше кормить, даже тех, кто не мог работать. Нам стало намного легче. Это был святой человек…
Как-то раз, весной девяносто пятого года, меня отправили на работу к какому-то местному замначальнику, то ли военному, то ли из госбезопасности. Он строил себе дом, трое каменщиков - два армянина и один пленный азербайджанец уже возводили второй этаж. Я работал вместе с другими чернорабочими внизу, замешивал раствор. В это время начался артиллерийский обстрел, естественно с нашей стороны. Один снаряд упал в город где-то неподалеку, разворотил чей-то дом. Конвоир сказал, что если еще один снаряд попадет в город, он застрелит меня. Я понимал, что это не просто угроза, желание пугать, держать в напряжении, но деваться было некуда. Работа продолжалась, я молча замешивал и подавал ведрами наверх раствор. Когда еще один снаряд попал в город, конвоир подошел ко мне и сильно ударил прикладом автомата в грудь. Я упал на спину и так и остался лежать от невыносимой боли. Каменщик, увидев, что я не встаю, сбросил сверху со второго этажа камень-кубик. Камень был сброшен с таким расчетом, чтобы попасть в голову или верхнюю часть груди, добить меня. Как я, почти парализованный болью, увернулся, не понимаю до сих пор. Но я увернулся, камень попал мне в только в бедро. Потом я узнал, что бедренная кость у меня сломана, а тазовая - треснула. Я остался жив, и мне еще хватило сил и соображения заползти под балкон второго этажа, чтобы каменщик не сбросил второй кубик, и молчать, хотя мне хотелось кричать от боли, чтобы не заставили замолчать пулей. Почему он быстро не сбросил второй кубик? Почему меня не пристрелил конвоир? Неужели только потому, что обстрел прекратился? Не знаю, не помню, я потерял сознание от боли…
Швейцарец Пьер, представитель Красного Креста, которому сказали, что произошел несчастный случай на стройке, добился моего размещения в госпитале в Ханкенди. Ходить я уже не мог, остался калекой. Пьер говорил, что меня можно вылечить, но не в плену. А пока он давал мне обезболивающие, чтобы я мог вытерпеть нестерпимую боль. Пьер добился облегчения участи многих военнопленных.
Мое заключение продолжалось два года, два месяца и один день. Когда пришло известие, что нас освобождают, сначала я не поверил. Действительно, трудно поверить, когда сбывается то, о чем ты мечтал, и не надеясь, что мечта сбудется, больше двух лет в невыносимых условиях. Вот и я думал, что меня обманывают, просто решили поменять место заключения и зло подшутить при этом, подав надежду, а потом отняв ее. Сколько раз такое бывало в плену. Однако 22 декабря 1995 года меня перевезли через иранскую границу в город Тебриз. Действительно, был обмен, которым занималась армянская служба безопасности и получила за нас армянских военнопленных. Уже из Тебриза нас привезли в Баку представители иранского правительства. Я был совсем плох, еле выдержал пресс-конференцию в иранском посольстве, после которой меня поместили в госпитале Министерства национальной безопасности. Еще шестьдесят азербайджанских военнопленных, из тех, что находились тогда в Степанакерте, были освобождены и привезены в Азербайджан Евгением Примаковым.
Наши гэбисты хотели сразу же начать меня допрашивать, но лечащий врач, спасибо ему, сказал, что я слишком слаб, чтобы отвечать на вопросы. Через два дня приехала жена с двухлетним сыном, которого не видел с рождения. Мальчик дичился, не хотел идти мне на руки, плакал. Было много слез, а жена даже потеряла сознание, но это были слезы радости. Я все еще не верил, что вернулся, освободился от этого кошмара, нахожусь среди своих. Меня допросили, как полагается, подлечили и отпустили домой. Окрепнув, я снова пошел на работу в железнодорожную полицию, встретился со своими сослуживцами. Девять месяцев я работал, как прежде, но затем меня уволили без объяснения причин. Когда попытался узнать причину, толкнулся туда-сюда, мне посоветовали не возникать, дескать, был в плену, ну и сиди тихо. А уволили меня по указанию из Министерства национальной безопасности. Пришлось мне заняться торговлей. Со временем наловчился, на семью хватало. Жизнь постепенно налаживалась, родился второй ребенок. Однако человек предполагает, а Бог располагает. Через семь лет после освобождения из плена меня арестовали, да еще по обвинению в измене родине. Обвиняли меня в том, что меня выбрали старшим среди азербайджанских пленных. Я действительно исполнял эту должность, но совсем недолго, и меня выбрали сами наши, причем через три месяца я отказался, сказав, что не могу справляться с обязанностями. А обвинение состояло в том, что армяне назначили меня старшим, причем на целый год, не случайно, а потому, что я сотрудничал с армянами, а также в том, что принимал участие в избиении пленных азербайджанцев, отнимал у них только что розданную гуманитарную помощь - одежду, сигареты и передавал армянам. Во время нахождения в плену я действительно пару раз ударил одного нашего военнопленного за то, что тот во время встречи с группой азербайджанских и западных правозащитников заявил, что азербайджанские чиновники требуют взятки с семей военнопленных. Это он делал по наущению армян, поэтому я и избил его.
Другого военнопленного я тоже пару раз бил за то, что он не устоял под давлением армянских полицейских и занимался с ними оральным сексом, позорил нас… А насчет сигарет и другой гуманитарной помощи… Это я делал по приказу своих конвоиров. Что мне оставалось делать? Хотел бы я видеть того, кто ослушался бы приказа в тех условиях и прожил бы после этого больше десяти минут. Ну, и дисциплину я поддерживал, как положено, как бывший полицейский, хотя и скрывал это от армян.
Вот и вся моя вина. А мне дали за это семь лет. Следствие по делу собрало показания двадцати семи побывавших в армянском плену свидетелей, которые свидетельствовали о моих действиях как изменника. Однако на суде только двое подтвердили свои показания, данные следствию - побитый мною и мой родной дядя, который попал в плен вместе со мной. Его заставили дать показания против меня. Не выдержав такого позора, как обвинение сына в измене родине, умер от разрыва сердца старик отец. Суд шел три месяца. Я обратился к омбудсмену Эльмире Сулеймановой, но это обращение осталось безрезультатным. Не успел суд закончиться, как скончалась и мать. Легко ли пережить такое? Мы вынужденные переселенцы, вся наша родня, соседи потеряли свою землю, пострадали от рук армян, и вдруг сын, который воевал в Карабахе, оказывается изменником… На суде не смогли доказать обвинение, выдвинутое следствием, и изменили мне статью, вместо измены Родине дали другую, за жестокое обращение с пленными, но не скостили первоначальный срок, как это полагается по закону, когда меняют особо тяжкую статью на просто тяжкую... Это неправильно, несправедливо. Да разве армяне выжгли бы крест на коже человека, который сотрудничал с ними?
А теперь я мотаю срок, считаю дни, недели, месяцы и годы. Осталось еще около трех лет. Но это время надо прожить, дожить до свободы. Вот я и утешаю себя тем, что самое трудное позади, надо дотерпеть еще немного. И не подаю заявление об амнистии, потому что, подав его, признаю свою вину.
Еще здесь многие спрашивают меня, упрекают, почему я не застрелился. Честно говоря, если бы я знал, что за испытания ждут меня в плену, а потом здесь, я предпочел бы смерть там, на повороте дороги за холмом, где остановили нашу машину. Но уже в плену на самоубийство решиться очень трудно, хотя смерть так близка. Зачем человек живет в плену? Зачем хочет жить, когда его бьют до полусмерти, пытают? Зачем цепляется за жизнь, когда знает, что каждый день его могут забить, пристрелить просто так, когда он может умереть от голода, холода, вшей, разных болезней? Но так уж устроен человек, не хочет он умирать, хочет жить.
А не хотел я убивать себя еще по одной причине. Только не удивляйтесь, поймите меня правильно. Дело в том, что армяне далеко не всегда выдают тела погибших в плену или на поле боя азербайджанцев. На каждое обмененное или проданное тело приходится девять мертвецов, которые наспех закопаны в могилы, их и могилами-то трудно назвать - это просто ямы, в которые трупы бросают и забрасывают землей, как падаль. В плену мне не раз приходилось закапывать убитых и умерших. Так как ямы делаются неглубокие, их часто разрывают шакалы, лисицы, бродячие собаки, чтобы обгладывать трупы. Сколько раз, привозя во главе похоронной команды новую партию мертвецов к месту захоронения, я видел, как старые могилы разрыты, трупы объедены и валяются обглоданные руки, ноги, головы, ребра, часть позвоночника. Это было ужасное зрелище. Сколько раз, когда конвоиры разрешали, замотав от невыносимого смрада смоченными в воде платками, шарфами и тряпками носы и рты, мы заново забрасывали землей наполовину обглоданные тела или части тел своих друзей, товарищей, родных. Не зря даже самые крепкие, ко всему привыкшие члены похоронной команды неожиданно бросались на автоматный огонь конвоиров, сходили с ума, умирали от разрыва сердца. Сколько раз мне снилась одна особо запомнившаяся, не знаю почему, женская рука с двумя оставшимися пальцами, обгрызенный детский череп, сколько раз я кричал по ночам от кошмарных снов и, проснувшись в холодном поту, видел, что действительность не лучше кошмара. Не раз и не два был близок к тому, что вот-вот поедет крыша, но я держался, держался из последних сил. Мне так хотелось быть похороненным по-человечески…
Записал: Чингиз Султансой
"Реальный Азербайджан"
27.05.06
Попал я в плен к армянам как-то глупо, неожиданно. А было это так. Возвращался я из служебной командировки к своим в Имишли. Там, в поселке для вынужденных переселенцев жили мои родители и жена с ребенком, потому что родом мы из Джабраильского района, а когда армяне захватили Джабраил, мы осели в Имишли - там жили наши родственники. А командировка была во фронтовую зону, что-то вроде боевого дежурства. Дело в том, что работал я в железнодорожной полиции. Работа была неплохая, жить было можно. Нас регулярно, еще с конца восьмидесятых, когда стали пошаливать армянские боевики, посылали дежурить, - с табельным оружием, естественно, - на железнодорожные станции и разные другие объекты, пограничные с армянскими районами, чтобы служащие и гражданское население не боялись нападений боевиков. Правда, автоматов не давали. А потом, когда начались регулярные боевые действия, мы ездили в трехмесячные командировки на фронт, участвовали в боях. После очередной фронтовой командировки, усталый, грязный, но с чувством исполненного долга, переполненный счастьем, возвращался к своим. Неделю назад у меня родился сын, и я торопился домой, чтобы повидать его.
Ехали мы вчетвером на обшарпанном "Москвиче" - водитель машины с племянником лет десяти и я с дядей по матери, который приезжал в район по своим делам, а заодно сообщил мне радостное известие. Дорога шла по равнине с виноградниками и, огибая единственный в этих местах невысокий холм, поросший поблекшей от осенних холодов травой, поворачивала на магистральную дорогу. Машина, почти не снижая скорости на не очень разбитой и безлюдной дороге, завернула за холм, и тут мы увидели грузовик с тентом, три десятка солдат вокруг в камуфляжной, как и у меня, форме, костер с закоптелым чайником и еще трех солдат, державших автоматы наизготовку. Один из них вышел вперед, махнул рукой, чтобы мы остановились, и передернул затвор. Водитель резко притормозил. Солдат молча, повелительным движением автомата велел выйти с машины. Я сидел впереди, рядом с водителем и вышел, еще не вполне понимая, в чем дело.
- Автомат, - коротко сказал солдат.
- В чем дело, ребята? - спросил я по-азербайджански, естественно, - мы едем в Имишли.
- Автомат, - угрожающе повторил солдат, целясь мне в грудь. Двое других тоже клацнули затворами. Я отдал второму солдату свой автомат, который взял, вылезая из машины.
- Да что вы, в своем уме? Свои мы …
- Пистолет, - с металлом в голосе сказал первый.
Тут у меня екнуло сердце. Если бы он был азербайджанцем, сказал бы не "пистолет", а "tapanчa", говорил бы не по-русски, а по-азербайджански. Значит, армяне. В животе у меня похолодело, и весь я как-то обмяк.
- Нож, - сказал первый солдат.
На поясе у меня висел штык-нож. Я отдал и его. Второй солдат вывел наших из машины и быстро обыскал ее, искал оружие, но больше оружия и не было. Подошли, окружили нас и другие солдаты. Один из подошедших, старший, видимо, офицер взял у солдата штык-нож, вытащил нож из ножен и пальцем попробовал острие:
- Ну, что, туркес, много армян убил?
- Да нет, я не участвовал в боях, - сказал я, но мой голос звучал неубедительно.
Он неожиданно сделал маховый выпад ножом, метя мне в горло. И хотя я успел увернуться и тем спасся от верной смерти, острие порезало мне шею. Хлынула кровь. Они накинулись на меня с разных сторон. Я лежал на земле, инстинктивно защищая лицо от пинков солдатскими ботинками и сапогами, не зная, перерезано ли у меня горло, выживу ли я. Чувствовал боль от ударов, шея и грудь у меня были мокрые от крови. Слышал голос дяди, он просил, умолял их пощадить меня, плач мальчика. Неожиданно офицер приказал прекратить избиение, но солдаты не остановились и продолжали пинать меня. Оказывается, часовой на холме просигналил - приближалась еще одна машина, и уже был слышен звук мотора. Нас быстро отвели в сторонку, где сидело под деревом полдесятка пленных, в том числе, муж и жена с грудным ребенком, стоял их легковой автомобиль. Молодая женщина тихо плакала, плакал, надрывался и ребенок. Я был помят, но двигаться мог. Кости были, судя по всему, целы, а порез на шее - пустяковый, царапина, хотя вытекло немало крови. В сердце затеплилась надежда - если не убили сразу, то может, уже не убьют? Вечером армяне посадили нас всех в машину и отвезли в райцентр Ходжавенд, который они называют Мартуни.
Первые одиннадцать месяцев плена я пробыл в Мартуни. Держали нас на старом складе, превращенном в подобие тюрьмы, вместе со мной сидело около тридцати человек. Несколько женщин содержали отдельно. Кормили нас так - три буханки хлеба на тридцать человек в день и еще по чашке сырой воды на человека. Это было нашим завтраком, обедом и ужином. Тогда перемирия еще не было, шла война, бои. Бывало, что наши одерживали победы, и в Мартуни привозили тела погибших на фронте. Тогда раздавался плач по всему городку. А мы, хоть и радовались втайне, что наши побеждают, еще больше боялись за свою жизнь.
Почти каждый раз после прибытия очередной партии трупов с фронта приезжали родные погибших. Братья, двоюродные братья, отцы, сыновья погибших на фронте требовали мести, крови. Нашей крови. Скольких наших пленных и заложников убили, расстреляли, зарезали, замучили армяне в отместку за свои потери на поле боя. И так было до того, пока в Мартуни не назначили нового военного коменданта.
Если бы не этот человек, может, и не вернулся бы я домой, не повидал бы своих родных, не сидел бы перед вами, не рассказывал бы эту историю. Новый комендант Мартуни прекратил расстрелы и казни, а мы вздохнули посвободнее. Делал он так не без причины.
Однажды, еще до начала войны и настоящих боевых действий в Карабахе, когда в Степанакерте шли митинги, а азербайджанцев изгоняли из горных сел, по ночам поджигая их дворовые пристройки с сеном, дома, стреляя в окна, он приехал на рынок в Физули, купить съестного. Подвоз продовольствия был затруднен, продукты резко вздорожали, и в горах было голодно. По-азербайджански он говорил хорошо, думал сойти за своего, отовариться и обратно. Но на базаре его узнали, собралась большая толпа, начали бить. Так и забили бы насмерть, если бы не мясник с этого же рынка - Джабраил, Джаби.
Джаби отнял его у толпы, привел к себе домой, омыл кровь с лица, чтобы не привлекал внимания, перевязал рану на руке, чтобы он не истекал кровью, а потом проводил задами до пустынной дороги в горы и отпустил на все четыре стороны. Вот он и помнил это добро и говорил, что вовек не забудет азербайджанца Джаби, который спас его, не дал сделать сиротами его детей. Но таких людей, как он, среди армян были единицы…
Однажды, снова после боя с тяжелыми потерями для армян приехало человек сорок в военной форме, с автоматами - хотели расстрелять нас. Снова нас всех спас комендант. Сколько драк, иногда стрельбы в воздух бывало перед бывшим складом, превращенном в тюрьму, где держали нас, военнопленных и заложников. Спорили и дрались жаждущие мести армяне с солдатами комендантского взвода, несшего охрану тюрьмы. Из-за нас. Пока я здесь комендант, не дам убивать турков просто так, говорил комендант. Один раз, после особенно ожесточенной драки, мне довелось смывать кровь с тротуара перед комендатурой. Это была армянская кровь, пролитая армянами же.
В 1995 году меня перевели в тюрьму в городе Шуша. Сидел я в одной камере со стариком из Кельбаджара. Здесь продолжались расстрелы и пытки из "мести". Было очень страшно, многие не выдерживали голода, непосильного труда, избиений, пыток, общей атмосферы страха и тревоги и умирали, некоторые сходили с ума. Больше всего азербайджанские пленные и заложники умирали в шушинской тюрьме. Иногда умирало до восьми человек в день, по самым разным причинам. Армяне не делали разницы между гражданскими и военными, мужчинами призывного возраста и стариками.
Азербайджанских пленных весь день заставляли работать. Наших там используют для тяжелого физического труда, в основном, в рубке леса, колке дров. Ведь в Карабахе зимой холодно, а единственное топливо - дрова. Вот мы и пилили и рубили дрова до изнеможения. Работали мы и на строительстве частных домов, чернорабочими, например. Но это было очень редко…
В шушинской тюрьме я пробыл пять с половиной месяцев, а потом нас перевезли в Степанакерт. И здесь продолжались избиения, пытки, расстрелы "из-за мести за павших в боях", атмосфера страха и ужаса.
Мне связывали руки за спиной, ставили на колени и били рукоятками пистолетов по голове. Пытали, сдавливая плоскогубцами раковины, мочки ушей. Вот почему мои уши сейчас такие. Пытали и раскаленным на огне железом. Калили на мангале шиши - шампуры для шашлыка и прикладывали к телу, иногда крест-накрест, чтобы помнил, - если останусь жив, - их святую веру, христианское милосердие. У меня на бедре выжжен крест именно таким способом - шампурами.
Некоторым пленным обматывали проволокой ноги, вешали вниз головой и били палками. После таких пыток у многих были кровоизлияния в мозг, отнимались руки, ноги, парализована часть лица, потерян дар речи. Но это было не очень часто. Чаще всего загоняли двоих-троих в "яму", бокс для автомобилей, чтобы было удобнее, сподручнее бить сверху вниз, и молотили, по чему попало, черенками от лопат, резиновыми полицейскими дубинками, и просто деревянными кольями. Уворачиваться, ложиться на дно ямы было нельзя, за это можно было получить пулю.
Я слыхал, что в захваченном Агдаме на каком-то складе армяне нашли сорок тысяч черенков для лопат. Но для лопат во всем Нагорном Карабахе и прилегающих, захваченных армянами районах, все равно не хватало черенков, потому что трофейные черенки, все сорок тысяч и много тысяч других, специально заготовленных в лесах черенков и дубинок, было обломано армянами о руки, ноги, головы, спины наших заложников и военнопленных. Да что черенки от лопат и дубины, дубинки, колья? Даже специальные пластиковые и резиновые полицейские дубинки европейского производства с металлическим стержнем внутри не выдерживали столь интенсивной эксплуатации, ежедневного и многоразового использования на наших спинах, головах и приходили в негодность…
Еще пытали электрическим током, но нечасто. Помню такую историю.
Как-то раз армяне выстроили пленных и заложников, стол перед строем поставили, положили на стол армянский флаг, а рядом растянули на земле азербайджанский. Каждый пленный азербайджанец должен был в порядке очередности выйти из строя, подойти к столу, плюнуть на азербайджанский флаг, поцеловать армянский и вернуться обратно.
Любили они устраивать такие штуки - и часто устраивали, на разный лад. Это они делали, чтобы унизить нас. Мы понимали, что наше унижение доставляет им удовольствие. Однако уже потом, я услышал, что такие действия тоже считаются пыткой - причем изощренной, психологической, ставящей целью причинить душевные муки, сломать человека, подавить в нем всякую волю к сопротивлению.
Так вот, все аккуратно подходят, плюют на один, целуют другой, как велено, и, опустив голову, пряча глаза от своих, возвращаются обратно в строй. А один из наших, по имени Ильгар, подошел к столу, но плюнул не на свой, а на армянский флаг, потом опустился на колени и поцеловал азербайджанский флаг, который был разостлан на земле, как тряпка и покрыт уже полусотней плевков. Это было так неожиданно, что конвоиры армяне остолбенели. А Ильгар зарылся лицом в наш флаг, поруганный, мокрый от наших же плевков и армянской мочи, трехцветный флаг с полумесяцем, звездой, и осыпает его поцелуями, как святыню. Тут армяне прямо осатанели, накинулись на него с разных сторон и стали бить руками, ногами, прикладами. Обычно они руками не били, берегли пальцы, к тому же на то есть черенки от лопат, колья, дубинки, а для смертного боя - отрезки арматуры, ломы. А здесь - руками, настолько все произошло неожиданно и разъярило их. И тут строй дрогнул, рассыпался. Представьте, что творилось у нас в душе, если даже мы, забитые, замордованные и запуганные донельзя, почти все безропотно плюнувшие на свой флаг, подались вперед. Конвойные дали несколько очередей в воздух, остановили нас. Били Ильгара долго, но не стреляли, не убивали. То ли потому, что собирались взять за него выкуп, но, скорее всего, потому, что им надо было сначала сломить его перед строем, чтобы не погиб он героем в наших глазах. Однако Ильгар не поддавался. Не добившись своего, армяне уволокли его, потерявшего сознание, полумертвого и бросили в подвал, про который рассказывали разные ужасы. Мы поняли, что больше не увидим его или, если увидим, то сломленным. Больше мы его не увидели. Оказывается, армяне за отказ подчиниться и поцеловать армянский флаг перед строем долго пытали его током, закладывали пальцы в дверь сейфа и, захлопывая, переломали пальцы, перебили руки ломом, - ломом они били, когда хотели забить человека до смерти, - и бросили его в камере медленно умирать мучительной смертью. Однако Ильгар так и не сдался. Только пример таких, как Ильгар, и помогал нам не пасть окончательно духом, держаться, несмотря ни на что, несмотря на голод, холод, избиения, пытки, расстрелы, потерю наших земель, и помнить, что мы люди.
Уже потом мы узнали, что, не дождавшись выкупа, армяне обменяли его, умирающего, когда подвернулся случай, а напоследок ему ввели в вену солярку. Это смертный приговор, только с отсрочкой, замедленная смерть. Ильгар тяжело болел и умер спустя год-полтора после этого события, уже вернувшись домой, в госпитале в Баку. Ему не было и сорока, он оставил сиротами двух детей. Врачи не смогли помочь ему, говорят, от солярки в вену гниют все внутренности, и ничто не излечивает. Вот так отомстили армяне за то, что человек не хотел склониться перед мразью, хотел остаться человеком. Знают ли сегодня его дети, каким человеком, каким настоящим kişi - мужчиной был их отец?...
Рассказал вам об этом, и снова заболело сердце. Теперь сижу на лекарствах, а ведь раньше, до плена, был здоровяком.
А кормили нас повсюду так же, как и в Мартуни - хлеб, вода, иногда разваренное пшено. Спали на матрацах, обычных, какие были в казармах, общежитиях и больницах советского времени и даже с простынями. Правда, матрацы были в тех местах, где проверяли представители международных организаций, а обычно довольствовались соломой на земляном полу. Да и меняли простыни только перед посещениями представителей этих организаций, а это бывало нечасто, поэтому все простыни были невообразимо грязными, кишели вшами. Один из пленных завшивел и обессилел от укусов вшей настолько, что умер. Да, он умер не от голода, ослабел, и его заели вши.
Тогдашний представитель Красного Креста более или менее регулярно посещал нас, но не предпринимал никаких мер. Не знаю, почему? Может, потому, что переводчик у него был армянин и переводил ему наши слова по-армянски, наоборот? Да и мы боялись говорить правду, знали, что нашему тюремному начальству это станет известно спустя несколько минут. Известно, какой-нибудь сотрудник проверяющей организации приедет и уедет, а начальство в тюрьме всегда над тобой…
Потом представителя Красного Креста сменили, приехал другой, швейцарец по имени Пьер. У него переводчик был не армянин, и это сразу повысило наше доверие к нему. Он внимательно слушал и записывал наши слова, постепенно и мягко добиваясь своего от армян. Расстрелы почти прекратились, стали несколько лучше кормить, даже тех, кто не мог работать. Нам стало намного легче. Это был святой человек…
Как-то раз, весной девяносто пятого года, меня отправили на работу к какому-то местному замначальнику, то ли военному, то ли из госбезопасности. Он строил себе дом, трое каменщиков - два армянина и один пленный азербайджанец уже возводили второй этаж. Я работал вместе с другими чернорабочими внизу, замешивал раствор. В это время начался артиллерийский обстрел, естественно с нашей стороны. Один снаряд упал в город где-то неподалеку, разворотил чей-то дом. Конвоир сказал, что если еще один снаряд попадет в город, он застрелит меня. Я понимал, что это не просто угроза, желание пугать, держать в напряжении, но деваться было некуда. Работа продолжалась, я молча замешивал и подавал ведрами наверх раствор. Когда еще один снаряд попал в город, конвоир подошел ко мне и сильно ударил прикладом автомата в грудь. Я упал на спину и так и остался лежать от невыносимой боли. Каменщик, увидев, что я не встаю, сбросил сверху со второго этажа камень-кубик. Камень был сброшен с таким расчетом, чтобы попасть в голову или верхнюю часть груди, добить меня. Как я, почти парализованный болью, увернулся, не понимаю до сих пор. Но я увернулся, камень попал мне в только в бедро. Потом я узнал, что бедренная кость у меня сломана, а тазовая - треснула. Я остался жив, и мне еще хватило сил и соображения заползти под балкон второго этажа, чтобы каменщик не сбросил второй кубик, и молчать, хотя мне хотелось кричать от боли, чтобы не заставили замолчать пулей. Почему он быстро не сбросил второй кубик? Почему меня не пристрелил конвоир? Неужели только потому, что обстрел прекратился? Не знаю, не помню, я потерял сознание от боли…
Швейцарец Пьер, представитель Красного Креста, которому сказали, что произошел несчастный случай на стройке, добился моего размещения в госпитале в Ханкенди. Ходить я уже не мог, остался калекой. Пьер говорил, что меня можно вылечить, но не в плену. А пока он давал мне обезболивающие, чтобы я мог вытерпеть нестерпимую боль. Пьер добился облегчения участи многих военнопленных.
Мое заключение продолжалось два года, два месяца и один день. Когда пришло известие, что нас освобождают, сначала я не поверил. Действительно, трудно поверить, когда сбывается то, о чем ты мечтал, и не надеясь, что мечта сбудется, больше двух лет в невыносимых условиях. Вот и я думал, что меня обманывают, просто решили поменять место заключения и зло подшутить при этом, подав надежду, а потом отняв ее. Сколько раз такое бывало в плену. Однако 22 декабря 1995 года меня перевезли через иранскую границу в город Тебриз. Действительно, был обмен, которым занималась армянская служба безопасности и получила за нас армянских военнопленных. Уже из Тебриза нас привезли в Баку представители иранского правительства. Я был совсем плох, еле выдержал пресс-конференцию в иранском посольстве, после которой меня поместили в госпитале Министерства национальной безопасности. Еще шестьдесят азербайджанских военнопленных, из тех, что находились тогда в Степанакерте, были освобождены и привезены в Азербайджан Евгением Примаковым.
Наши гэбисты хотели сразу же начать меня допрашивать, но лечащий врач, спасибо ему, сказал, что я слишком слаб, чтобы отвечать на вопросы. Через два дня приехала жена с двухлетним сыном, которого не видел с рождения. Мальчик дичился, не хотел идти мне на руки, плакал. Было много слез, а жена даже потеряла сознание, но это были слезы радости. Я все еще не верил, что вернулся, освободился от этого кошмара, нахожусь среди своих. Меня допросили, как полагается, подлечили и отпустили домой. Окрепнув, я снова пошел на работу в железнодорожную полицию, встретился со своими сослуживцами. Девять месяцев я работал, как прежде, но затем меня уволили без объяснения причин. Когда попытался узнать причину, толкнулся туда-сюда, мне посоветовали не возникать, дескать, был в плену, ну и сиди тихо. А уволили меня по указанию из Министерства национальной безопасности. Пришлось мне заняться торговлей. Со временем наловчился, на семью хватало. Жизнь постепенно налаживалась, родился второй ребенок. Однако человек предполагает, а Бог располагает. Через семь лет после освобождения из плена меня арестовали, да еще по обвинению в измене родине. Обвиняли меня в том, что меня выбрали старшим среди азербайджанских пленных. Я действительно исполнял эту должность, но совсем недолго, и меня выбрали сами наши, причем через три месяца я отказался, сказав, что не могу справляться с обязанностями. А обвинение состояло в том, что армяне назначили меня старшим, причем на целый год, не случайно, а потому, что я сотрудничал с армянами, а также в том, что принимал участие в избиении пленных азербайджанцев, отнимал у них только что розданную гуманитарную помощь - одежду, сигареты и передавал армянам. Во время нахождения в плену я действительно пару раз ударил одного нашего военнопленного за то, что тот во время встречи с группой азербайджанских и западных правозащитников заявил, что азербайджанские чиновники требуют взятки с семей военнопленных. Это он делал по наущению армян, поэтому я и избил его.
Другого военнопленного я тоже пару раз бил за то, что он не устоял под давлением армянских полицейских и занимался с ними оральным сексом, позорил нас… А насчет сигарет и другой гуманитарной помощи… Это я делал по приказу своих конвоиров. Что мне оставалось делать? Хотел бы я видеть того, кто ослушался бы приказа в тех условиях и прожил бы после этого больше десяти минут. Ну, и дисциплину я поддерживал, как положено, как бывший полицейский, хотя и скрывал это от армян.
Вот и вся моя вина. А мне дали за это семь лет. Следствие по делу собрало показания двадцати семи побывавших в армянском плену свидетелей, которые свидетельствовали о моих действиях как изменника. Однако на суде только двое подтвердили свои показания, данные следствию - побитый мною и мой родной дядя, который попал в плен вместе со мной. Его заставили дать показания против меня. Не выдержав такого позора, как обвинение сына в измене родине, умер от разрыва сердца старик отец. Суд шел три месяца. Я обратился к омбудсмену Эльмире Сулеймановой, но это обращение осталось безрезультатным. Не успел суд закончиться, как скончалась и мать. Легко ли пережить такое? Мы вынужденные переселенцы, вся наша родня, соседи потеряли свою землю, пострадали от рук армян, и вдруг сын, который воевал в Карабахе, оказывается изменником… На суде не смогли доказать обвинение, выдвинутое следствием, и изменили мне статью, вместо измены Родине дали другую, за жестокое обращение с пленными, но не скостили первоначальный срок, как это полагается по закону, когда меняют особо тяжкую статью на просто тяжкую... Это неправильно, несправедливо. Да разве армяне выжгли бы крест на коже человека, который сотрудничал с ними?
А теперь я мотаю срок, считаю дни, недели, месяцы и годы. Осталось еще около трех лет. Но это время надо прожить, дожить до свободы. Вот я и утешаю себя тем, что самое трудное позади, надо дотерпеть еще немного. И не подаю заявление об амнистии, потому что, подав его, признаю свою вину.
Еще здесь многие спрашивают меня, упрекают, почему я не застрелился. Честно говоря, если бы я знал, что за испытания ждут меня в плену, а потом здесь, я предпочел бы смерть там, на повороте дороги за холмом, где остановили нашу машину. Но уже в плену на самоубийство решиться очень трудно, хотя смерть так близка. Зачем человек живет в плену? Зачем хочет жить, когда его бьют до полусмерти, пытают? Зачем цепляется за жизнь, когда знает, что каждый день его могут забить, пристрелить просто так, когда он может умереть от голода, холода, вшей, разных болезней? Но так уж устроен человек, не хочет он умирать, хочет жить.
А не хотел я убивать себя еще по одной причине. Только не удивляйтесь, поймите меня правильно. Дело в том, что армяне далеко не всегда выдают тела погибших в плену или на поле боя азербайджанцев. На каждое обмененное или проданное тело приходится девять мертвецов, которые наспех закопаны в могилы, их и могилами-то трудно назвать - это просто ямы, в которые трупы бросают и забрасывают землей, как падаль. В плену мне не раз приходилось закапывать убитых и умерших. Так как ямы делаются неглубокие, их часто разрывают шакалы, лисицы, бродячие собаки, чтобы обгладывать трупы. Сколько раз, привозя во главе похоронной команды новую партию мертвецов к месту захоронения, я видел, как старые могилы разрыты, трупы объедены и валяются обглоданные руки, ноги, головы, ребра, часть позвоночника. Это было ужасное зрелище. Сколько раз, когда конвоиры разрешали, замотав от невыносимого смрада смоченными в воде платками, шарфами и тряпками носы и рты, мы заново забрасывали землей наполовину обглоданные тела или части тел своих друзей, товарищей, родных. Не зря даже самые крепкие, ко всему привыкшие члены похоронной команды неожиданно бросались на автоматный огонь конвоиров, сходили с ума, умирали от разрыва сердца. Сколько раз мне снилась одна особо запомнившаяся, не знаю почему, женская рука с двумя оставшимися пальцами, обгрызенный детский череп, сколько раз я кричал по ночам от кошмарных снов и, проснувшись в холодном поту, видел, что действительность не лучше кошмара. Не раз и не два был близок к тому, что вот-вот поедет крыша, но я держался, держался из последних сил. Мне так хотелось быть похороненным по-человечески…
Записал: Чингиз Султансой
"Реальный Азербайджан"
27.05.06
