ТАК ГОВОРИЛ ГРАНТУСТРА
Гeворг Тер-Габриелян
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Я знал, что говорю.
Как только я влюбился в него, я пошел в публичную библиотеку — центральную и главную библиотеку страны, где у моего папы был абонемент по должности (а то бы меня туда не пустили), и начал искать по газетам и журналам, а что еще Грант публиковал, кроме тех трех книг?
Узнав об этом, моя мама рассмеялась и из своего трюмо вытащила несколько страничек, исписанных убористым почерком: это была полная библиография Гранта от начала времен до наших дней, составленная, по ее просьбе, ее приятельницей-библиотекаршей.
Так что мне не пришлось изобретать велосипед.
Оставалось только изучить библиографию досконально и, если есть что-то, что затем в книгах не отразилось — вытребовать и прочесть.
Так я прочел его первый очерк — «Ахнидзор», который и возвестил приход Гранта в мир.
Но самое удивительное: еще до него у Гранта вдруг обнаружилась публикация в том же «Советакан граканутюне»! Чуть ли не в 1959-м или 1960-м году! Совершенно неизвестная! Про то, как некие студенты едут в стройторяд! Где-то в Казахстане, что ли!
Вот это была серятина! Совсем не его стиль, хотя и рублено писано — видно, что срезал всю лирику и оставлял только смысловые сегменты.
Но смысловых сегментов мало осталось.
Видно, что редактора и цензоры поработали на славу.
Капелька флиртового моментика, капелька его будущего стиля, но в общем — ничего похожего на Гранта!
Не боги горшки обжигают. Итак, до того, как найти свой стиль, он — недолго, правда — писал и публиковал даже такое — не свое!
Он говорил: вязь на наших средневековых хачкарах так тяжела, так слоиста, потому что у мастера — он знал заранее — на всю жизнь будет этот камень, ну может в лучшем случае еще один или два. И все. И мастер пытался всю свою душу вместить в этот камень. Поэтому-то и моя проза так густа.
Да, возвращаясь к предыдущим рассуждениям о месте прозы, романа, можно сказать: с тех пор и хачкары начали делать намного быстрее: и технологии можно использовать, и камни помягче выбирают — типа туфа.
Он говорил: жанр — это главное. Жанр — это как размеры камня, подобранного под хачкар. Все, что на нем уместится — уместится, все остальное — отсечено: за рамками находится. Найди свой жанр — и ты станешь писателем. Твой жанр предопределит твой стиль. Жанр — это тот сосуд, в который вмещается вся жизнь, которую ты хочешь отразить.
Слово «жанр» он, как понятно, употреблял в нетрадиционном смысле. Не в смысле «детектив» или там «фантастика», или «производственная повесть» или «деревенская». А в смысле: правила ограничений, наложенные тобою на самого себя при выборе темы и способа ее отображения. Ограничения, продиктованные материалом – принятие их правил поможет его изобразить наилучшим способом.
То, что он говорил, он говорил не раз, и по-разному, и, может, ничего нового не было и нет в том, что он говорил мне.
Многое, что он говорил, я забыл и абсорбировал просто в вязь своей души, и теперь я так говорю, мыслю, рассуждаю.
Вернее — даже не то, что я именно так мыслю, но в мысли мои вплетены, впитаны его слова, мысли мои возникли из скрещивания того, что он мне говорил, с моими собственными рассуждениями и всем тем, что я потом понял и чему научился в большом мире.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Параллельно продолжалась эпопея с рассказами, отнесенными в журнал «Гарун».
Меружан молчал.
Я иногда туда наведывался.
Он заставлял меня пить домашнюю фруктовую водку.
Я отказывался.
С каждым разом я становился все более своим в редакции — они начинали третировать меня как хорошего знакомого, завсегдатая.
И все более чужим: они обижались все больше, что я вместе с ними не пил. В последние разы я отказывался чуть ли не грубо.
Но дело не продвигалось. Может, именно поэтому.
После написания интервью с Грантом я понял, что необходимо менять тактику: я выбрал один из предложенных Перчу и Меружану рассказов, переработал, переделал его структуру и переписал каждую строчку.
Я сократил его и уточнил его жанр и каждую фразу.
Он превратился в настоящий рассказ.
Я отнес его Меружану. Затем я отнес его Перчу. И я сказал Перчу: вот переработанный рассказ, готовый к публикации.
Перч просмотрел рассказ и сказал: Да, это можно публиковать.
И тут же позвонил Меружану.
Меружан сказал, «Пусть он придет».
Я вновь пошел к нему.
Меружан мне сказал: Ну вот, видишь, это совсем другое дело. Вот теперь этот рассказ уже можно публиковать. Поставим его в следующий номер. Когда через неделю иллюстрации будут готовы, я тебя позову, вместе посмотрим.
Я ушел, счастливый.
Даже водки выпил с ним вместе. Он сказал: Теперь-то, как уже принятый в наш круг молодой аффтрр, ты должен выпить!
И я покорился.
Через неделю я ему позвонил: Как дела?
Все в порядке, сказал Меружан. Готовим иллюстрации. Денька через три-четыре заходи.
Но я уже был тертый орешек: лишний раз идти и несолоно хлебавши возвращаться не хотелось. В глубине души я не верил, что все так просто.
Денька через три-четыре я вновь позвонил: Как дела?
Хорошо, сказал Меружан.
Что новенького?
Да ничего особенного, сказал Меружан.
Ну че, приходить мне?
Приходи, сказал Меружан, водки попьем.
Иллюстрации готовы?
Какие иллюстрации, сказал Меружан?
К моему рассказу.
Какому рассказу?
Ну как к какому — к тому, который идет в следующий номер.
В следующий номер? В какой следующий номер? Сказал Меружан.
Нет, этого не может быть. Следующий номер уже сверстан. Там места нет.
Ну а в какой же мой рассказ пойдет? Спросил я упавшим голосом.
Ну, может, в один из ближайших, неопределенно сказал Меружан.
Ты, это, не пропадай, звони! И заходи, месяца эдак через два. Водки попьем. Хорошо, сказал я упавшим голосом и положил трубку.
И тут же позвонил Перчу. В его кабинете никто не брал телефон.
Телефон гулко вызванивал, а кабинет, оборудованный офисной мебелью лакированного дерева, светло-бежевого оттенка, советского стиля — был пуст.
Секретарша сказала, что Перча нет и не будет.
Мама, придя домой с работы, сообщила, что на парткоме Союза писателей стоял вопрос Перча за допущенные ошибки, ему вынесли строгий выговор с занесением, прямо во время заседания у него случился обширный инсульт с занесением, и его увезли в больницу.
- Дурак ты.
- А что?
- Надо было водки с ним попить, подарок ему сделать…
- Деньги дать, что ли?
- А почему бы и нет?
- Ну да, дурак я. И тогда напечатал бы?
- Конечно. И в Союз бы принял или рекомендовал…
- А вдруг потом из-за моего рассказа его бы, того, к ответу? К стенке, как Перча?
- Ну ты даешь! Сравнил себя с Грантом…
- Ну так я не сравниваю, но рассказ-то, хоть и совершенно проходной, сущностный все же был, про жизнь, смерть, любовь… Не пустой…
- Едва ли.
- Ну ладно. Нечего гадать. Это бессмысленно. В истории не бывает сослагательного наклонения. Но хорошо, знаешь, честно скажу: хорошо, что с ним не пил и взятки не давал… И хорошо, что у Перча инфаркт случился — чисто это. Ты понимаешь?
- Не знаю, не знаю… В истории не бывает сослагательного наклонения, но все, что ты описываешь, все, что тогда произошло, вся ваша жизнь в застой в Армении была сослагательным наклонением.
- Почему?
- А потому что ничего не вылупилось. Все, или почти все, вылетело в трубу. Вы жили неправильной жизнью, вся ваша система была неправильной, и никакого вечного и четкого продукта вы не дали. Ваши книги нечитабельны, или почти нечитабельны сегодня, ваше кино вообще закончилось, так почти ничего и не породив, а то, что породило — породило вопреки, а не благодаря… Ваши небоскребы обрушились, а ваши памятники архитектуры сносятся за ненадобностью…
- Ну хорошо. Предположим, ты и прав. А теперь возьмем магазин около моего дома там, в Лондоне. Когда я приехал — там был обувной магазин. Через год он закрылся, и открылся хлебный. Затем и этот закрылся, и вскоре открылся магазин негритянских джинсов. И это — в Англии, где консерваторы, где традиция! Что ты на это скажешь?
- А хлеб вкусный был?
- В Англии вкусного хлеба не бывает.
- А джинсы ты там покупал?
- А я только Левайс ношу…
- Ну вот видишь…
- Что вижу?
- Нет, я не говорю, что ты виноват, или ваш этот Грант виноват.
- А что?
- Знаешь, когда еще четырех месяцев не прошло, мама пошла к доктору и он аборт сделал — плод не виноват…
Перч выжил в тот раз.
Одна сторона его лица заглохла, но так — выжил.
Причиной, почему ему объявили строгий выговор с занесением, был «Ташкент» Гранта, который был опубликован в главном органе Союза писателей, журнале «Советакан граканутюн», с ведома Перча.
То ли Вардгес отсутствовал в момент, когда публиковали, то ли просто решил скинуть ответственность на Перча.
Перча обвинили в потакании очернительским тенденциям.
Он выжил, но в секретари Союза писателей уже не возвращался. Слишком он был интеллигентным для такого дела.
Я знал, что говорю.
Как только я влюбился в него, я пошел в публичную библиотеку — центральную и главную библиотеку страны, где у моего папы был абонемент по должности (а то бы меня туда не пустили), и начал искать по газетам и журналам, а что еще Грант публиковал, кроме тех трех книг?
Узнав об этом, моя мама рассмеялась и из своего трюмо вытащила несколько страничек, исписанных убористым почерком: это была полная библиография Гранта от начала времен до наших дней, составленная, по ее просьбе, ее приятельницей-библиотекаршей.
Так что мне не пришлось изобретать велосипед.
Оставалось только изучить библиографию досконально и, если есть что-то, что затем в книгах не отразилось — вытребовать и прочесть.
Так я прочел его первый очерк — «Ахнидзор», который и возвестил приход Гранта в мир.
Но самое удивительное: еще до него у Гранта вдруг обнаружилась публикация в том же «Советакан граканутюне»! Чуть ли не в 1959-м или 1960-м году! Совершенно неизвестная! Про то, как некие студенты едут в стройторяд! Где-то в Казахстане, что ли!
Вот это была серятина! Совсем не его стиль, хотя и рублено писано — видно, что срезал всю лирику и оставлял только смысловые сегменты.
Но смысловых сегментов мало осталось.
Видно, что редактора и цензоры поработали на славу.
Капелька флиртового моментика, капелька его будущего стиля, но в общем — ничего похожего на Гранта!
Не боги горшки обжигают. Итак, до того, как найти свой стиль, он — недолго, правда — писал и публиковал даже такое — не свое!
Он говорил: вязь на наших средневековых хачкарах так тяжела, так слоиста, потому что у мастера — он знал заранее — на всю жизнь будет этот камень, ну может в лучшем случае еще один или два. И все. И мастер пытался всю свою душу вместить в этот камень. Поэтому-то и моя проза так густа.
Да, возвращаясь к предыдущим рассуждениям о месте прозы, романа, можно сказать: с тех пор и хачкары начали делать намного быстрее: и технологии можно использовать, и камни помягче выбирают — типа туфа.
Он говорил: жанр — это главное. Жанр — это как размеры камня, подобранного под хачкар. Все, что на нем уместится — уместится, все остальное — отсечено: за рамками находится. Найди свой жанр — и ты станешь писателем. Твой жанр предопределит твой стиль. Жанр — это тот сосуд, в который вмещается вся жизнь, которую ты хочешь отразить.
Слово «жанр» он, как понятно, употреблял в нетрадиционном смысле. Не в смысле «детектив» или там «фантастика», или «производственная повесть» или «деревенская». А в смысле: правила ограничений, наложенные тобою на самого себя при выборе темы и способа ее отображения. Ограничения, продиктованные материалом – принятие их правил поможет его изобразить наилучшим способом.
То, что он говорил, он говорил не раз, и по-разному, и, может, ничего нового не было и нет в том, что он говорил мне.
Многое, что он говорил, я забыл и абсорбировал просто в вязь своей души, и теперь я так говорю, мыслю, рассуждаю.
Вернее — даже не то, что я именно так мыслю, но в мысли мои вплетены, впитаны его слова, мысли мои возникли из скрещивания того, что он мне говорил, с моими собственными рассуждениями и всем тем, что я потом понял и чему научился в большом мире.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Параллельно продолжалась эпопея с рассказами, отнесенными в журнал «Гарун».
Меружан молчал.
Я иногда туда наведывался.
Он заставлял меня пить домашнюю фруктовую водку.
Я отказывался.
С каждым разом я становился все более своим в редакции — они начинали третировать меня как хорошего знакомого, завсегдатая.
И все более чужим: они обижались все больше, что я вместе с ними не пил. В последние разы я отказывался чуть ли не грубо.
Но дело не продвигалось. Может, именно поэтому.
После написания интервью с Грантом я понял, что необходимо менять тактику: я выбрал один из предложенных Перчу и Меружану рассказов, переработал, переделал его структуру и переписал каждую строчку.
Я сократил его и уточнил его жанр и каждую фразу.
Он превратился в настоящий рассказ.
Я отнес его Меружану. Затем я отнес его Перчу. И я сказал Перчу: вот переработанный рассказ, готовый к публикации.
Перч просмотрел рассказ и сказал: Да, это можно публиковать.
И тут же позвонил Меружану.
Меружан сказал, «Пусть он придет».
Я вновь пошел к нему.
Меружан мне сказал: Ну вот, видишь, это совсем другое дело. Вот теперь этот рассказ уже можно публиковать. Поставим его в следующий номер. Когда через неделю иллюстрации будут готовы, я тебя позову, вместе посмотрим.
Я ушел, счастливый.
Даже водки выпил с ним вместе. Он сказал: Теперь-то, как уже принятый в наш круг молодой аффтрр, ты должен выпить!
И я покорился.
Через неделю я ему позвонил: Как дела?
Все в порядке, сказал Меружан. Готовим иллюстрации. Денька через три-четыре заходи.
Но я уже был тертый орешек: лишний раз идти и несолоно хлебавши возвращаться не хотелось. В глубине души я не верил, что все так просто.
Денька через три-четыре я вновь позвонил: Как дела?
Хорошо, сказал Меружан.
Что новенького?
Да ничего особенного, сказал Меружан.
Ну че, приходить мне?
Приходи, сказал Меружан, водки попьем.
Иллюстрации готовы?
Какие иллюстрации, сказал Меружан?
К моему рассказу.
Какому рассказу?
Ну как к какому — к тому, который идет в следующий номер.
В следующий номер? В какой следующий номер? Сказал Меружан.
Нет, этого не может быть. Следующий номер уже сверстан. Там места нет.
Ну а в какой же мой рассказ пойдет? Спросил я упавшим голосом.
Ну, может, в один из ближайших, неопределенно сказал Меружан.
Ты, это, не пропадай, звони! И заходи, месяца эдак через два. Водки попьем. Хорошо, сказал я упавшим голосом и положил трубку.
И тут же позвонил Перчу. В его кабинете никто не брал телефон.
Телефон гулко вызванивал, а кабинет, оборудованный офисной мебелью лакированного дерева, светло-бежевого оттенка, советского стиля — был пуст.
Секретарша сказала, что Перча нет и не будет.
Мама, придя домой с работы, сообщила, что на парткоме Союза писателей стоял вопрос Перча за допущенные ошибки, ему вынесли строгий выговор с занесением, прямо во время заседания у него случился обширный инсульт с занесением, и его увезли в больницу.
- Дурак ты.
- А что?
- Надо было водки с ним попить, подарок ему сделать…
- Деньги дать, что ли?
- А почему бы и нет?
- Ну да, дурак я. И тогда напечатал бы?
- Конечно. И в Союз бы принял или рекомендовал…
- А вдруг потом из-за моего рассказа его бы, того, к ответу? К стенке, как Перча?
- Ну ты даешь! Сравнил себя с Грантом…
- Ну так я не сравниваю, но рассказ-то, хоть и совершенно проходной, сущностный все же был, про жизнь, смерть, любовь… Не пустой…
- Едва ли.
- Ну ладно. Нечего гадать. Это бессмысленно. В истории не бывает сослагательного наклонения. Но хорошо, знаешь, честно скажу: хорошо, что с ним не пил и взятки не давал… И хорошо, что у Перча инфаркт случился — чисто это. Ты понимаешь?
- Не знаю, не знаю… В истории не бывает сослагательного наклонения, но все, что ты описываешь, все, что тогда произошло, вся ваша жизнь в застой в Армении была сослагательным наклонением.
- Почему?
- А потому что ничего не вылупилось. Все, или почти все, вылетело в трубу. Вы жили неправильной жизнью, вся ваша система была неправильной, и никакого вечного и четкого продукта вы не дали. Ваши книги нечитабельны, или почти нечитабельны сегодня, ваше кино вообще закончилось, так почти ничего и не породив, а то, что породило — породило вопреки, а не благодаря… Ваши небоскребы обрушились, а ваши памятники архитектуры сносятся за ненадобностью…
- Ну хорошо. Предположим, ты и прав. А теперь возьмем магазин около моего дома там, в Лондоне. Когда я приехал — там был обувной магазин. Через год он закрылся, и открылся хлебный. Затем и этот закрылся, и вскоре открылся магазин негритянских джинсов. И это — в Англии, где консерваторы, где традиция! Что ты на это скажешь?
- А хлеб вкусный был?
- В Англии вкусного хлеба не бывает.
- А джинсы ты там покупал?
- А я только Левайс ношу…
- Ну вот видишь…
- Что вижу?
- Нет, я не говорю, что ты виноват, или ваш этот Грант виноват.
- А что?
- Знаешь, когда еще четырех месяцев не прошло, мама пошла к доктору и он аборт сделал — плод не виноват…
Перч выжил в тот раз.
Одна сторона его лица заглохла, но так — выжил.
Причиной, почему ему объявили строгий выговор с занесением, был «Ташкент» Гранта, который был опубликован в главном органе Союза писателей, журнале «Советакан граканутюн», с ведома Перча.
То ли Вардгес отсутствовал в момент, когда публиковали, то ли просто решил скинуть ответственность на Перча.
Перча обвинили в потакании очернительским тенденциям.
Он выжил, но в секретари Союза писателей уже не возвращался. Слишком он был интеллигентным для такого дела.